За мной кто-то следил. Целое утро меня не покидало ощущение, что моей спины касаются невидимые пальцы. Я почувствовал, поймал это — так ловят обрывки песни сквозь эфирные помехи. Все началось в торговом зале на космодроме. Я стоял перед цветным экраном-витриной ювелирной лавки, ожидая, пока продавец, смуглая женщина с длинными пальцами, проколет мне ухо серьгой. «Ни болно, — вполголоса напевала она с акцентом, густым, как дым от сгоревшего на соседнем прилавке мяса. — Все ишчо терпите, ни болно, ни болно…» — Она словно уговаривала ребенка или объясняла что-нибудь туристу. Я и был туристом; все здесь были туристами, но тем не менее эта роль казалась мне странной.

Я вздрогнул, когда серьга проткнула мочку, но затем острая боль прошла. И в это мгновение белой пустоты, когда я напряженно ждал следующего укола, я ощутил нечто совсем другое: то самое прикосновение, легкий шепот чужого внимания проскользнул в моем мозгу. Это было именно что, а не кто — неопределенное, настойчивое, едва уловимое. Я огляделся и, как только продавец остановила кровь из уха, вывернулся от нее. Но смотреть было некуда: никого, кого бы знал я или кто узнал бы меня. Вокруг лишь колышущаяся разноцветная толпа — слишком яркая и слишком равнодушная — совсем как ночная толпа в Старом городе…

Я тряхнул головой, избавляясь от прошлого, — воспоминания затягивали настоящее, точно мутная пленка. Такое часто со мной бывало: я вдруг словно погружался в сон, не понимая, кто я или где я. Зеленые агатовые бусинки стукнули мне по щеке.

«Другойе?» — спрашивала женщина, стараясь дотянуться до меня через прилавок. Я юркнул в толпу, и она понесла меня вниз по улице, заливаемой лучами искусственного солнца.

Теперь, когда я знал, что это во мне, я уже не мог от него избавиться — едва слышный шепот, монотонная невыразительная песня иглой впились в мозг. Я попытался убедить себя, что это шалит мое воображение: изуродованный мозг чувствует нечто вроде фантома, так иногда у калеки болит отрезанная нога. Но ничего не вышло.

Я знал то, что знал. Зудящее жужжание сопровождало меня всюду: вдоль по извивающимся кричаще-ярким улицам, где люди медленно кружились в водовороте, лишь притворяясь, что куда-то идут; в безмолвное сумрачное обмякшее тело музейного комплекса и обратно; в бар; в сверкающий металлом гостиничный туалет. Настроенное на электромагнитный идентифицирующий код моего мозга, оно следило за мной, только за мной, не отрываясь, как снайпер от жертвы, ни на секунду. Я хотел было вернуться на борт «Дарвина», но даже стены корабля не спасли бы меня. Не было, черт возьми, никаких оснований, чтобы кому-либо понадобилось меня вычислять. Может, просто ошибка — сигнал предназначен для кого-то другого, а это — лишь отраженный вызов… Если кто-то хочет связаться, то где ж они? Почему бы им не объявиться? Почему как тени идут за мной, хотя вокруг полным-полно других мишеней в дурацких попугайных одеждах…

— Кот! Эй, Кот!

Я обернулся; мои кулаки сжались, как только я узнал голос. Сразу же вспотели ладони; я с трудом разжал пальцы.

Киссиндра Перримид. Полдюжины ее каштановых косичек плясали над воротником рубашки цвета хаки, оттеняющей улыбающееся сливочное лицо.

Я остановился, ожидая, пока лениво обтекающая меня толпа не вынесла ее на мою сторону. «Хм, Кисс».[1]Ее уменьшительное имя всегда вызывало у меня улыбку.

Я засунул руки в карманы джинсов.

— Рад тебя видеть, — сказал я, на этот раз имея в виду именно то, что сказал.

Неужели? — спрашивало ее лицо с тем смешанным выражением робости и попытки-не-уставиться, которое, когда бы мы ни встретились, превращало нас обоих в дурачков, и мы начинали вести себя как несмышленые маленькие дети. Мы с ней прошли полдюжины миров вместе с пятью сотнями студентов Космического университета, но я никогда по-настоящему не дружил с ней — не больше, чем со всеми остальными. Она стажировалась как преподаватель, потому я немного боялся Кисс и часто не знал, как начать разговор. Кисс была богатой и хорошенькой и таращилась сейчас на меня, а это только ухудшало мое положение, поскольку то, что заставляло других держаться от меня подальше, ее, наоборот, привлекало. Я говорил не так, как они, одевался иначе. И пришел-то совсем из другого места. У меня узкие зрачки, не такие, как у других студентов, лицо тоже не как у людей — лицо полукровки, беспородного. Я никогда ни с кем не обсуждал свою внешность, но легче от этого не становилось.

Все это, как магнит, тянуло Киссиндру ко мне, тогда как другие при встрече со мной становились похожими на устриц, захлопывающих створки раковин при малейшей опасности. Я знал, что Кисс нарисовала мой портрет на полях своего светящегося блокнота, будто считала меня чем-то примечательным или красивым — ископаемым или пейзажем, которые она так же тщательно зарисовывала легким блестящим карандашом. Я не знал, кем я был для нее, да и она, если и знала, то не говорила; поэтому рядом с ней я всегда чувствовал себя неловко.

Но сейчас, когда нечто нечеловеческое вцепилось в мой мозг, я был рад любому знакомому лицу, тем более Киссиндре, пусть и улыбающейся такой мучительной для меня улыбкой. Я заметил, что она одета в джинсы. Кроме меня, никто на корабле джинсов не носил: это была дешевая рабочая одежда. И тут меня осенило: Кисс стала их носить после того, как познакомилась со мной.

— Что-нибудь не так? — спросила она, снова взглянув на меня.

Я отрицательно покачал головой, чтобы хоть как-то ответить.

— Почему что-то должно быть не так? Потому что я сказал, что рад тебя видеть? — Мои глаза блуждали, ощупывая улицу. Я взял Кисс за руку; она шагнула было вперед, но тут же остановилась. — Пойдем. Давай слетаем куда-нибудь, вырвемся отсюда. Посмотрим что-нибудь.

Мне казалось, что если я смоюсь с космодрома хотя бы на пару часов, то, может быть, удастся отделаться от ощущения, что за мной следят, не дававшего мне покоя целый день.

— Конечно, — ответила Киссиндра, сияя, как начищенная монета. — куда угодно. Это неслыханно… — Она осеклась, словно поняв, что проговорилась. Наверное, так и было. Большинство студентов на борту «Дарвина» были очень богатыми и изнывали от скуки в ожидании длительных каникул. Но несколько человек знали, зачем они здесь. Такие, как Киссиндра. Как я. — У тебя ухо в крови, — сказала она.

Я потрогал ухо и вспомнил про серьгу.

— Чуть не лишился уха. Должно быть, это его остатки. — Она оцепенела. — Не волнуйся, — сказал я. — Шутка.

Меня раздражала готовность людей впадать в истерику без всякого повода, не потрудившись узнать что к чему. Сконцентрировавшись, я сжал щупальца своего мозга в кулак — кое-что я еще мог делать, пусть и не в полную силу. Зудящий сигнал пропал. Мне удалось-таки остановить, убрать этого чужака, кем бы он там — на другом конце — ни был. Но это мне не прошло даром: несколько секунд я почти задыхался.