Дарья Заровная

Куколка

Стоило переступить порог дома, в котором я провела своё детство, как болезненные воспоминания вновь захлестнули меня. В этой комнате, где каждый уголок напоминал фильм «Аннабель», просыпались мои страхи. Как же я ненавидела это место! Всех этих Барби, пупсов с их ватными телами и встроенными динамиками, из которых беспрерывно лилось закодированным голосом «Мама-Папа». До жути пугающих фарфоровых кукол, которые своей холодностью и белым цветом напоминали забальзамированных маленьких девочек. И я стояла посреди этого ада, преследуемая стеклянными глазами своих полых подруг, и мечтала поджечь эту комнату. Уничтожить всё, что когда-то испортило мне жизнь!

С самого раннего детства мама твердила: «Ты самая красивая». Наверное, это фразу я слышала чаще остальных. Она никогда не говорила, что любила меня. Не спрашивала о моём здоровье и самочувствии. Забота, которую она проявляла, была направлена лишь для сохранения и преумножения моей красоты. Но с каждым днём эта женщина, именуемая моей матерью, уничтожала то, что было дано мне природой. Выкроила меня по образу и подобию Барби, которую возводила на пьедестал.

В четыре года копна моих кофейных густых волос была выжжена осветляющим порошком до желтого цвета. Соседи молча смотрели на меня косо, пока девочки — мои ровесницы — называли меня «соломенная голова» и «чучело». Обида вырывалась наружу детскими истериками, но мама успокаивала меня тем, что все эти некрасивые люди завидуют. И мне приходилось терпеть, сглатывать горечь обиды, потому что самый близкий человек в моей жизни неустанно повторял:

«Ты отрада моих глаз».

Когда я протестовала, у мамы начиналась истерика. Она выбегала из моей комнаты вся в слезах и запиралась в ванной комнате. Кричала: «Я для тебя пустое место! Ты меня не ценишь!», а потом добавляла грязное и мерзкое, то, за что я винила себя все свои детские годы: «Ты меня не любишь!»

Слышать подобное было сродни пытки. Сидя часами под дверью, беззвучно плача, я уговаривала её выйти. Через преграду повторяла заученное «люблю», но на маму это не действовало. Лишь, когда я произносила, что сделаю всё, как она скажет, дверь распахивалась, и мама кидалась ко мне с объятиями. А потом долго и муторно отчитывала, что красивым девочкам плакать нельзя.

«Так ты потеряешь всю свою красоту». Ужасно, правда?

В шесть лет у меня появились линзы, за которыми впоследствии скрывался настоящий цвет глаз. Мама считала все тёмные оттенки, что были даны мне природой, грязью, от которой следовало бы избавиться. Часами она могла говорить о том, что «грязными генами» меня наградил отец, которого, к слову, я не знала. Возможно, будь он рядом с нами, то не допустил того, что со мной произошло.

К десяти годам, смотря в зеркало, я не могла найти себя настоящую. Я в принципе себя не знала. Мне было сложно представить, что скрывается за этими розовыми рюшами, белыми бантами, бездушными голубыми глазами. Я смотрела на любимую мамой Барби и пыталась найти хоть одно отличие, но мы были идентичны с одной отличительной особенностью: я была живой. Я чувствовала боль, умела радоваться и плакать, мыслила и существовала, но с этим никто не считался!

Для одноклассников и взрослых я была глупенькой красивой девочкой, а для мамы — сокровищем и безвольным существом. Она лично одевала меня во все эти розовые тряпки с удушливыми воротами, заплетала мои белоснежные волосы в тугие косы, которые натягивали кожу лица. Говорила о том, как надо себя вести. Вместо сказок читала мне новости о знаменитостях. Вместо книжек дарила глянцевые журналы. Ей было плевать на то, как я учусь. Каждый раз она повторяла:

«Мужчинам дан ум, женщинам — красота. Слушай меня, и у тебя всё будет».

И я слушала. Не возражала. Боялась, что мама в очередной раз закроется в ванной и будет плакать. А я так не хотела её расстраивать. Слёзы матери — последнее, что я мечтала увидеть в этой и без того невыносимой жизни.

Но если я беспрекословно выполняла все её прихоти, то природа решила оспорить это и отвоевать право на моё тело. В двенадцать лет я начала меняться. К тринадцати годам у меня появились прыщи. В четырнадцать — лишний вес. Округлые бёдра, жирок на животе — портили картинку в голове матери. Она искала способы избавить меня от изъянов. И если с сальной кожей и высыпанием помогали справляться косметологи, то с лишним весом мама начала жестокую войну под названием «диета».

И без того скудный рацион стал напоминать еду для скота. Только овощи и крупы, никакого мяса, что уж говорить о сладостях и прочих изысках. Четыре раза в неделю я посещала танцы, изматываясь на тренировках до такой степени, что еле передвигала ногами. И вот однажды организм дал сбой.

Я потеряла сознание на уроке физкультуры. Помню только, как по губам текла тёплая, слегка солоноватая жидкость, как помещение вокруг меня начало кружиться, а потом тишина и темнота. Она убаюкивала. Звала пойти с ней, но я сделала над собой усилие и открыла глаза, ведь не могла оставить маму. Знала, что она будет плакать.

Врач пытался образумить её. Моё исхудавшее тело напоминало скелет с натянутой на него кожей. Ноги спички, ручки веревочки, впалые скулы — не так должен был выглядеть подросток в мои годы. Но мама истерила, доказывала, что у меня такая конституция тела. Списывала серость и истощение на природу, которая наградила меня хрупкостью. Мол, аппетит у меня слабый, а если не доедаю, то значит, мне не хочется есть.

А мне так хотелось попробовать ароматные пирожки из столовой. Есть с таким же аппетитом борщи, как мои одноклассники. Но я действительно во всём себе отказывала, лишь бы не обидеть маму. Она бы узнала, непременно узнала, что я не соблюдала её диету. Но разве можно ругать за желания своего собственного ребёнка? Разве можно отказывать тому, кого любишь, в маленьких прихотях? Тогда я впервые спросила, а действительно ли она меня любила.

«Конечно, люблю! — лилось ядом из её рта. — Что за глупые вопросы? Я вообще-то для тебя стараюсь!»

Я не видела её стараний и заботы и винила себя в неблагодарности. Мама жила в своём придуманном мире. В кукольном доме, где каждый день наряжала и красила свой экспонат. Я всё больше становилась безразличной к тому, что происходило вокруг. Было плевать, что глаза щипало от обилия туши, что волосы мои