Александр Чечитов

Бумажный колокольчик

В тонком просвете между грубо обтёсанных брёвен сарая, крепко подогнанных и немного сырых снаружи, виднелось лишь угольно — темное небо, наполненное угрюмыми тучами, лениво наползающими друг на друга в кромешной, ночной тьме. Вокруг нас стояла плотная завеса сухой, травяной пыли, а снизу под лестницей, оттуда, где лежали разбитые, искалеченные тела доносился лёгкий, едва уловимый запах свежей, человеческой крови. Воспоминание это застряло в моей истерзанной горестями памяти, подобно длинной, грязной занозе, вошедшей глубоко под кожу, которая уткнулась острым жалом в обнаженный, нервный ком. Ранним утром, за нашим двором у перекошенного от времени сельского колодца заголосила Жайка, чье завывание, кажется, было слышно во всей округе. Беспризорная дворняга, которой в мирное время почти каждый дом, время от времени подбрасывал съестного, теперь голодала больше прежнего. Куда уж было собаке набивать брюхо досыта, когда даже люди зачастую не видели хлеба в эту пору. Старая, хромоногая Жайка, уже давно бы издохла, но от чего-то продолжала влачить глухое, полу слепое существование. То ли она действительно чувствовала, а может так совпало, но каждый раз, когда она драла своё животное, собачье горло, приходила смерть. Вот и сегодня, три человека из нашей семьи были расстреляны немцами без предупреждения. Бабушка Ализа, дедушка Гершель, и сестрёнка Михаль, вместе с большей частью оставшихся здесь односельчан упали на землю, под грозную, прощальную музыку вражеского пулемета. Наверное, я с моим старшим братом Авраамом должен был составить им компанию в последнем, жертвенном шествии, но как раз незадолго до расстрела, дедушка Гершель отправил нас за хворостом. Выходит что — то не срослось в планах судьбы. Будь мы рядом, немецкие бандиты с подельниками не остановились бы, перед искушением пополнить коллекцию нашими головами.

Впереди шёл Авраам. Миновав широкое, свежевспаханное поле, мы оказались у опушки леса. Брат гораздо лучше меня ориентировался в густой, лесной чаще, перемежавшейся редкими, заиленными болотцами. Авраам всего на два года старше меня, а война уже успела оставить белые, линии в его волосах, сделав юношеские черты лица более резкими и взрослыми. В обычное, то есть мирное время, его сверстники в этом возрасте только идут в военкомат, чтобы стать на учёт. За три с половиной года с момента начала войны, Авраам возмужал и окреп во всех отношениях. Вместе с тем появилась в его глазах, невидимая пелена, порою неумолимо отделяющая нас от него непреодолимым, молчаливым барьером. Брат временами старался улыбаться и шутить как прежде, и все же с каждым годом войны перемены становились, всё более заметны. Нельзя сказать, что прежними остались и мы. В каждом, из нашей семьи надломилось что-то важное, и точно пришибленный цветок, ожидало наступления светлого и теплого. Предположение о завершении войны высказывала только бабушка Ализа, потому как остальные родные, придавленные долгими годами лишений, опасались даже мечтать. Больше всего мне хотелось, чтобы вернулся отец. Я лелеял эту простую, но для меня по — настоящему важную мечту. Мне воображалось, как я обнимаю его, закинув руки за широкий, пропахший фронтовым порохом китель. А он, не сдерживая слез, потому что сердце его набатом в груди стучит, смеется от радости. Прижимает меня к себе в сто крат крепче обычного. Человек, будь он новорожденный младенец, или пожилой, повидавший немало разных разностей привыкает ко всему, что становиться неизбежным. Удивительным образом природа нежными своими руками помещает в наши сердца и умы смирение. И мы приспособились жить в постоянной тревоге. Мы смирились с тем, что маму убил на лесной тропинке в октябре сорок первого года неизвестный, подлец. А его ведь так и не нашли. Жаль. В тот день, мама несла домой четверть пуда яровой пшеницы и всего-то. Такой оказалась цена за её короткую, тяжелую жизнь. Немцы стояли в нашем селе уже долго, периодически сменяя временами колесную технику и солдат на других. Красная армия в свою очередь медленно подступала к фронтовым рубежам неприятеля, располагаясь к этому дню от нас, в сорока километрах на восток. Никто из семьи не помышлял о бегстве вглубь страны, когда была возможность в самом начале войны. Дед с бабушкой, отказывались даже говорить об этом. Да и Авраам проявлял завидное упорство. Теперь и подавно все пути оказались отрезаны.

В таком состоянии проходил год за годом. Помниться когда мне было лет десять, брат моего отца Эфраим прислал короткое сообщение. Тогда он звал нашу семью в Америку, но папа был против переезда, не говоря уже о бабушке с дедушкой любивших родную землю больше самих себя. Сказать, что я жалел о решении папы нельзя, но мысль об этом шансе на спасение все же иногда приходила. На идише мой дядя никогда не писал писем, как и на английском. По словам папы, этого требовала осторожность, потому как вся корреспонденция тщательно проверялась, а неверно употребленное слово, или несущее двойной смысл, могло привести к лишним, неудобным вопросам. Даже не знаю, насколько это могло быть правдой. Впрочем, и в русском языке, дядя Эфраим находил возможность указать тайком на то, про что остальные не должны были узнать. После неспешного, увлекательного прочтения его посланий, жизнь за океаном, среди бетонно — стеклянных домов казалась чем то сказочным. Так я думал. С приходом немцев, нарисованная воображением жизнь стала абсолютной, недостижимой сказкой. Пара этих небольших, помятых писем так и осталась лежать в трёхногом, лакированном комоде дедушки, подпёртым снизу от пола коротким куском деревяшки. Изредка, когда мне удавалось уличить момент, я доставал их. Уже не читая, я прижимал хрустящую бумагу к носу. Сладкий аромат серой, американской бумаги, помогал мне забыть о действительности. И я вновь представлял, как иду по ровному, прохладному асфальту большого, бурлящего жизнью города. Будто вокруг меня вместо едкой, фронтовой гари, витают ароматы изысканных духов, а на ступнях коричневые, блестящие туфли вместо истёртых, кирзовых сапог. Желтые, длинноносые такси крякают своими фирменными звуками, подгоняя друг друга. А рядом в дорогих, лоснящихся изяществом костюмах, проходят высокие, улыбчивые люди. Они американцы. Народ, не знающий лишений войны, и всегда рады новому человеку, кто бы он ни был. Так мне казалось, и это было моим спасением от тяжёлых дум.

Когда пара объёмных вязанок хвороста, уже была готова, послышались короткие, пулемётные очереди со стороны села. Мощные, стальные монстры взвизгивали много раз, и гулкое эхо от стрельбы разносилось по селу, теряясь между густых, еловых крон деревьев леса. Я взглянул