Лиза Крылова

Еловая рубаха

Карельская сказка

В далёком селе, где летом солнце не садится, а зимой — не восходит, жила в избе знахарка, и было у неё три сына. Старшего звали Талве1, среднего — Кевят2, а младшего — Виймо3.

Талве был силён да ловок в охоте на всякого зверя — барсука, зайца и рогатую косулю. Не страшна ему была никакая зимняя стужа, и вёл он свой промысел круглый год. Исправно носил Талве в дом добычу, а если лишок выходил — сторговывал соседям.

Кевят был ладный да златокудрый, и голос имел как у соловья. Девушки так и заглядывались. Каждую весну Кевят первым встречал солнце и пел для него свою самую красивую песню, подыгрывая себе на кантеле4. Люди его песни любили и щедро одаривали молодца гостинцами. Носил Кевят подарки в дом, а если лишок выходил — раздавал тем, кто жил их победнее.

А Виймо работал на мельника и таскал для него мешки с мукой. Из мельницы — в амбар. Из амбара — в лавку. Из лавки — к покупателю. Не по нраву Виймо было это дело: из-за такой работы одежда у парня то и дело пачкалась и быстро изнашивались. И красавица Айно, жившая по соседству, даже в сторону его не глядела. Незавидная жизнь была у Виймо, скучная, и часто он на работу не являлся и вовсе, за что мельник его ругал и выгнать с мельницы грозился.

Берёг Виймо свою единственную рубашку, стирал каждый день, ходил перед Айно в ней и чистотой хвалился. А девица всё хмурилась и ему отвечала:

— Мельник тебя, Виймо, с самого утра ждёт. Иди-ка ты лучше на работу, а то ходишь всё по селу без цели то в одну, то в другую сторону.

Вздыхал тогда парень да отправлялся на мельницу к ненавистным мешкам. Всё ждал: когда же Айно обратит внимание на то, какой он опрятный и красивый?

Так и жилось батраку в селе.

Мать часто говорила Виймо:

— Пойди-ка ты, Виймо, ремеслу какому обучись. Сходи к кузнецу. Он тебе покажет, как крутить из железа лезвия ножей да сажать их в берёзовые рукояти.

— Не пойду, матушка. Трудно там. От очага жарко, а от мехов5 — искры летят во все стороны. Вдруг рубаху свою прожгу!

Ждала мать день, ждала два, ждала, пока месяц не нарождался на небе заново, и говорила ему опять:

— Пойди-ка ты, Виймо, к скорняку. Он тебя шкуры выделывать научит, да и брату поможешь — он зверя приносит из лесу вон сколько! И обувку шить потом сможешь, и шубы к зиме.

— Не пойду, матушка. Боязно там. Отрежу неровно, испорчу шкуру, иголку уроню. Вдруг палец проткну!

Ждала мать день, ждала два, ждала, пока месяц не нарождался на небе заново, и говорила ему опять:

— Пойди-ка ты, Виймо, к гончару. Он тебя научит горшки лепить знатные, красивые, узорные, крепкие: и в печь, и на стол пойдут!

— Не пойду, матушка. Грязно там. Измажусь я в глине по самые уши. И себя мыть, и одёжу стирать придётся. Вдруг рубашку испачкаю!

Разозлилась мать тогда и сказала:

— Коль не по нраву тебе и гончаром быть, иди и ищи сам ту, кто тебе вместо меня рубаху твою стирать будет!

Повесил Виймо голову да и пошел вон из двери. Вышел за ворота, а там — Айно воду из колодца несёт. Заметила девица его и спрашивает:

— Здравствуй, Виймо! На мельницу идёшь?

— Здравствуй, Айно! Нет, есть у меня в лесу дело важное. Братьев увидишь — скажи, чтобы не искали меня.

— А что за дело-то, Виймо?

Не мог парень признаться ей, прекрасной Айно, что нет у него вовсе никаких дел. Потому он ответил:

— Не могу сказать тебе, Айно. Тайна это. Пойду я, пора мне, — и ушел, скрывшись за поворотом.

Вот и село за спиной осталось, и озеро, где ловили мужики ряпушку да сига, и даже болото, где по осени набирали они с матушкой полные туески6 алой брусники. И дошёл так Виймо до самого леса.

Смотрит — деревья будто расступаются, пропускают его, приглашая идти. Слышит — будто голос какой-то тоненький зовёт, по имени кличет. Огляделся Виймо по сторонам — никого. Пожал батрак плечами да и вступил в лесную чащу.

Стемнело. С ночным покрывалом лёг на лесную дорогу и ночной холод. Стелется по земле окаянный, за ноги босые в худых поршнях хватает, кусает — сильнее, чем гнус. Поёжился Виймо, ладони растёр, да не помогло.

— Эй, — говорит он сам себе, — разожгу-ка я костерок.

Притащил Виймо хвороста, чиркнул кресалом — и заплясало весёлое пламя, с треском глотая сухие сосновые веточки. Сел он на бревно, поджал ноги и уставился на огонь. В избе-то сейчас, поди, тепло да сухо, не то, что здесь!

Вдруг почуял Виймо, что кто-то дышит: совсем-совсем рядом. Повернул парень голову влево, а на пне напротив сидит девица. Волосы у неё светлые, кудрявые, кожа — молочная, глаза — серые, как хмурое осеннее небо. А в руках у девицы — странный мешочек. И добавляет она к этому мешочку по две петли белой костяной иглой. С большого пальца петлю — на иглу, с иглы петлю — на мешочек. Стежок за стежком, рядок за рядком. Шапку вяжет!

— Девица, опасно здесь тебе быть, в лесу. Вдруг звери какие тебя учуят! Воин из меня никакой, силы нет у меня, я и себя еле сберечь сумею, а уж тебя защитить совсем не смогу. Дай костёр потушу, чтобы не заметили нас!

Взглянула на него девица грустными глазами и проговорила:

— Не туши костёр, молодец, а то петель видно не будет. В темноте вязать неудобно, ошибиться могу.

Оглядел её Виймо недоверчиво, но огонь гасить не стал. И сказал:

— Ладно уж… сиди. А откуда ты будешь такая? В лесу да одна совсем?

А девица ему и отвечает:

— Здешняя я, живу тут, недалеко.

— А звать тебя как?

— Миэликки7.

— Красивое имя у тебя, Миэликки. И сама ты красивая. А меня Виймо зовут.

— Благодарю тебя, Виймо, что не потушил костёр — видишь, шапку закончить смогла. Я за это тебе знаешь что подарю?

— Что, — встрепенулся Виймо.

— А вот, смотри. Держи рубашку!

И, отложив вязание, опустила она ему в руки нарядную крашеную рубаху из тонкой шерстяной