* * *

Мои родители развелись, когда мне было три года, и мать оставила меня на попечении бабушки с дедушкой. Следующие девять лет отец почти каждую пятницу — если не случалось работать допоздна — приезжал и забирал меня на выходные. Он старался проводить со мной все каникулы: летние (с июня по сентябрь), весенние и рождественские, — и возвращал бабушке в самый последний день.

Первое мое воспоминание — это зимнее утро, когда он привез меня к себе домой. Я прижимаюсь щекой к гладкой и прохладной поверхности его кожаной куртки.

У отца я жила в одной комнате с моей второй бабушкой, Мод. Каждый вечер перед сном она рассказывала мне истории — не из книг, а из своей собственной жизни. Лежа в темной комнате, я изо всех сил боролась со сном, только чтобы подольше послушать те невероятные вещи, которыми она со мной делилась, а ее нежный голос убаюкивал меня. Как знать, быть может, и для нее это было своего рода терапией — изливать душу в темноте жадному слушателю.

По мере того как я становилась старше и она чувствовала, что я начинаю понимать все больше, истории обрастали новыми подробностями, и наконец, когда мне было около шестнадцати, она поведала о том, какую роль в ее жизни играл секс.

Никакой хронологии она не соблюдала, просто рассказывала о том, что приходило в голову — будь то истории о детстве, или кошмары войны, или рассказы о годах Депрессии, или даже о том, как она потеряла четверых из своих пяти детей.

Лишь спустя годы, пересказывая все это своей дочери, я в полной мере осознала, какой эпической была история моей бабушки. Однажды дочка спросила: «Может, напишешь ее для меня?»

Вот почему эта книга посвящается моей дочери Мелани и ее прабабушке, которую она застала совсем маленькой.

Лишь небольшая часть моей повести вымышлена, а кое-где я добавила свои собственные воспоминания из более позднего времени, порой не совсем точные. Иногда вам будут встречаться и замечания моего дедушки, а он был большим шутником, вовсе не таким серьезным, как моя бабушка.

Моя мать, Эвелин, рассказала бы эту историю по-другому, но здесь я излагаю точку зрения бабушки. Большая часть книги, а также огромное количество прямых цитат — ее слова, оставшиеся в моих воспоминаниях о тех ночах в ее спальне много-много лет назад.

Наступил день моей свадьбы, а было мне чуть больше четырнадцати. Моя старшая сестра Хелен вошла в комнату, взяла меня за руку и усадила на кровать. Она открыла рот, как будто собираясь что-то сказать, но вдруг покраснела и отвернулась к окну. Спустя мгновение она сжала мою руку и заглянула прямо в глаза. Потом потупилась и наконец произнесла:

— Ты всегда была хорошей девочкой, Мод, и во всем слушалась меня. Совсем скоро ты выйдешь замуж, и твой муж станет главой вашего дома. Сегодня вечером, когда вы вернетесь домой после праздника, что бы он ни захотел сделать, ты должна будешь ему это позволить. Поняла?

Конечно, я не поняла, но все равно кивнула. Тогда многое казалось мне странным, и это в том числе. Разумеется, я должна была ее слушаться — ведь выбора не было. В конце концов, я ведь и на свет появилась не по своей воле.

Я родилась в 1892 году в Перкинсвилле, на северо-западе Теннесси, в нескольких милях к западу от Дайерсбурга. Меня назвали Нола Мод Клейбурн. По обоим концам дороги, разрезавшей городок пополам, возвышались церкви, а сам Перкинсвилль представлял собой практически пустырь. Дома были расположены так далеко друг от друга, что это больше походило на загородное поселение. Жили там в основном фермеры и те, кто работал на предприятиях, их обслуживавших.

Почти во всех домах на заднем дворе располагалась конюшня на одну-двух лошадей, там же стояла двуколка, служившая транспортом, или фургончик для работы на ферме. Все мы держали кур и корову — ради молока. У всех был свой огородик, а у многих — даже сад с яблонями, вишнями и грушами. В поселке был один большой магазин и один врач. Местная вдова иногда принимала на постой путников, но не было ни гостиницы, ни ресторана, ни банка.

Я хорошо помню запахи. Зимой город наполнялся ароматом дров, потрескивавших в каминах и печах, запахом скотины, а порой и курятника — если ветер дул с той стороны. Весной воздух становился тяжелым и сладким от цветущих деревьев и свежевспаханной земли.

В восточном конце была Баптистская церковь, а в западном — Церковь Святости, куда ходила и моя семья. Вся наша жизнь вращалась вокруг церкви. Мы посещали службы воскресным утром, а также по вечерам в среду и в субботу. Раз в году нас навещал приезжий священник, и тогда целую неделю по вечерам шли бдения.

Башни церквей стояли по обоим концам городка, как пограничные часовые, и от одной церкви до другой можно было дойти меньше чем за полчаса. Не было там ни католиков, ни иудеев, и большинство из нас не ведали, что есть на свете такая штука, как атеизм. Никто даже не понимал значения этого слова — кроме разве что нашего врача. Он был одним из самых образованных людей в поселке, много где побывал, и лишь когда ему исполнилось шестьдесят, после смерти жены, оставил город, чтобы вернуться туда, где вырос.

Большинство жителей городка родились там и умерли, и если за всю жизнь куда и выезжали, то разве что в Мемфис, на медовый месяц.

Цветные у нас тоже были, но жили они на самом краю поселка, чуть в стороне от основного населения.

Своими прямыми волосами и карими глазами я пошла в отца, Чарльза Юджина Клейборна, и, как и папа, была крепенькой, из-за чего казалась взрослее, чем на самом деле. Сестра же Хелен, на одиннадцать лет старше, больше походила на нашу мать, Фейт, — обе они были миниатюрными и аккуратненькими, хорошенькими, со светлыми волосами и синими глазами, живыми и быстрыми. Волосы Хелен волнами струились по плечам, а мама всегда закалывала свои в пучок, который носила на затылке, как и все замужние женщины. Из пучка то и дело выбивались непослушные завитки, и мне нравилось смотреть, как ветерок шевелит их и они порхают по маминому затылку, словно бабочки.

Фигурка у Хелен была как песочные часы; соседи говорили, что ее талию можно было обхватить двумя руками. Мне же они добродушно улыбались и хлопали по плечу, как будто утешая — и это ужасно меня бесило. Я рано поняла, что в моей внешности нет ничего примечательного, и свыклась с этой мыслью. Мама постоянно носилась с Хелен, шила ей красивые платья, заплетала в волосы ленты. А меня даже не учила все это делать, просто не обращала на меня внимания.

Правда, по большому счету, меня это не слишком задевало: я была папиной дочкой. Он держал извозчичий двор через дорогу от нашего маленького домика. Там он объезжал лошадей для продажи, сдавал их в прокат, поил коней путников. Каждое утро, пока я еще нежилась в постельке, он вставал и шел ухаживать за лошадьми. Вернувшись домой к обеду, папа целовал маму, подхватывал меня своими сильными руками и крепко обнимал. Потом усаживал на колено и заводил беседу — только со мной — до самого обеда. Он с улыбкой расспрашивал меня о делах в школе и друзьях, подтрунивал над тем, что мне нравился Джеймс Коннор, наш сосед по улице.