Восемь золотых масок — как застывшие солнца. Вот они, в витринах Афинского археологического музея, — сияющие, притягательные, неотразимые. И уже почти сто лет у множества людей они вызывают одни и те же вопросы: какая драма в «златообильных Микенах» смежила эти набрякшие, плотно слепленные веки? Какие ароматы вдыхали эти прямые, высокомерные носы? Или эти слишком тонкие губы? Что за молитвы они шептали, какие приказы выкрикивали, каких яств и напитков касались, кого целовали и кто целовал их? А это треугольное лицо с лихо закрученными усами и окладистой бородой, неужто оно являет нам облик самого Агамемнона, царя царей, дочереубийцы, обманутого супруга и поверженного победителя? Брови нахмурены, губы крепко сжаты. Восемь ликов словно укрылись от нас завесой вечного сна.

Однако освещение меняется, и играющие тени медленно оживляют маски бесстрастных богов. Они утрачивают неприступность, и вот уже как будто улыбаются. Губы кривит ироническая усмешка: «Нет, мы не Атрей, не Фиест, не Агамемнон, не Менелай, не Эгисф и не их дети. Мы жили за 300–350 лет до Троянской войны. Мы построили первые дворцы на Пелопоннесе. Мы сражались, носили драгоценности, пили из чаш, что стоят в соседних витринах. А если вы хотите заставить нас поведать о созданной нами цивилизации, обратитесь к поэтам, драматургам, художникам античности, к нынешним археологам, дешифровщикам неизвестных письмен, ко всем этим бравым фантазерам, превратившим легенду в историю».

По-своему герои древности продолжали существовать всегда. Будучи призраками, они не давали покоя воображению исследователей. Гигантская когорта писателей — от известных нам античных поэтов до Ж. П. Сартра — и поныне в музыке, стихах или прозе воспевает их подвиги и печальную судьбу. Еще задолго до Гомера, создавшего «Илиаду» и, несомненно, также «Одиссею» в VIII веке до н. э., исполнители священных песнопений на тризнах, аэды на пирах, сказители и певцы на площадях возвеличивали первое греческое чудо. Все были уверены, что эллинский мир в XIII веке до Рождества Христова сверкал несравненным блеском. Персонажи Гомера намекают на богатое разнообразие эпических произведений и легенд, из которых черпали сюжеты первые сочинители. Более того, герои Троянской войны, воинская элита, ахейские захватчики и цвет азиатских защитников отечества, скорее всего были воспеты или подвергнуты злословию еще при жизни: барды и всякого рода скоморохи существовали в индоевропейском мире с самых отдаленных времен. Ведь иначе и представить невозможно, чтобы столько подвигов, глупостей или преступлений в более или менее искаженной форме дошли до наших дней. Именно устная традиция позволила автору «Илиады» и «Одиссеи» описать общество, его обычаи и костюмы, уже к тому времени исчезнувшие. Он упоминает города, разрушенные за 500 лет до его времени, богов, предшествовавших тем, коим молились его современники. Поэт употребляет священные слова, выражения, поэтические формулы, чей смысл уже невнятен ему самому. В противном случае потомки и комментаторы Гомера не оставили бы нам столько противоречивых толкований его поэм.

Но сколь роскошным ни представал бы в эпическом освещении восстановленный микенский мир, он явно требовал драматической формы повествования. Мало было просто рассказать про то, как Елену, супругу «белокурого» Менелая, соблазнил и похитил прекрасный Парис-Александр, второй сын Приама; как ахейцы, жители континентальной и островной Греции, вооружив громадный флот и отправившись мстить за оскорбление, опустошили Троаду и устье Дарданелл, а потом гибли и бесследно исчезали на обратном пути домой. Нет, дабы по-настоящему воскресить те события, их следовало разыграть на сцене. Всегреческие психодрамы? А почему бы и нет? Уже в VII веке рапсоды в пышных костюмах соревновались на местных и международных конкурсах, представляя на суд публики искусство мимики и диалога. Уже тогда в Сикионе и Фивах трагические хоры пели о страданиях великих героев. Греческий народ, воспринимавший в архаическую эпоху бытие как диспут или диалог, но еще точнее — как игру, превратил дифирамб и трагедию в предпочтительную форму проявления своей философии. Классический театр, одухотворяемый приключениями людей и богов эпохи Троянской войны, пытался вернуть их к жизни.

Глубинный смысл аттической трагедии — конфликт между личной ответственностью и некими коллективными силами, преследующими, проклинающими и мучающими героя. В театре Эсхила, Софокла и Еврипида неизменно слышится двойной вопрос-восклицание: «почему?» и «увы!». Эдип, Ахилл, Дионис, Геракл, Кассандра, Электра и Антигона вновь и вновь приходят на эту землю, чтобы оправдать себя, объясниться и разъяснить свою горькую судьбу. В последующие столетия их так часто видели на сцене, что уверовали в этих героев, как верят в знаки свыше или в присутствие мистических существ.

Стало быть, если хочешь представить, какой была повседневная жизнь на архипелаге и берегах Малой Азии в конце бронзового века, вполне естественно обратиться не к одному Гомеру, но и к другим поэтам. Стоит вопросить жрецов, составителей генеалогий и мифографов, историков и драматургов, художников-керамистов, скульпторов и философов ушедших времен. Короче говоря, надо воззвать к литературной и художественной традициям, что даст не только имена, но и высветит душу людей и предметов. Все, кто хоть немного пожил среди пастухов, крестьян, торговцев и моряков Балкан и Анатолии, знают, с какой простотой и благоговейной точностью на протяжении веков там передаются семейные воспоминания: происхождение, имена собственные, миграции, удачи и неудачи, особенно если постепенно все это обретает нерушимую форму стихотворных песнопений, образов или произведений искусства. В странах устной культуры письмена улетучиваются, но остаются слова. Память здесь оказывается свежее и надежнее, а слово — воистину весомо и по смыслу, и по своим последствиям. Облик старца Нестора из Пилоса или юного Ахилла из Фтии, несомненно, куда меньше изменился за 500 лет устной традиции, чем за 500 лет письменных фантазий.

Страсть к археологии и этимологии родилась отнюдь не сегодня. Я не говорю об искателях сокровищ и грабителях могил — подобная публика существовала в Греции во все времена. Речь идет о серьезных, вдумчивых исследователях, таких, как Фукидид, Диодор, Страбон, Плутарх, Павсаний. Чтобы придать истории глубину, они искали исчезнувшие микенские города и памятники, поставленные героям. Они описывали циклопические стены крепостей, а также идолов, якобы сотворенных легендарным Дедалом. Правители и цари, вроде Ксеркса, Александра Македонского, Юлия Цезаря или Константина, совершали паломничество в Троаду и бродили по полям ubi Troja fuit. И никто не сомневался в том, что Гомер вещал чистую правду. Ликование не знало пределов, когда во время раскопок из так называемой «гробницы Алкмены», матери Геракла, в двадцати пяти километрах к западу от Фив, или из гробницы Диктиса в Кноссе извлекали никому не ведомые письмена, современные, как тогда полагали, Троянской войне. Во множестве святилищ эпохи эллинизма хранились реликвии; эрудиты составляли их описания и каталоги; гиды показывали и объясняли посетителям, чем уникальна каждая из них. Так, в 99 году до н. э. Тимахид перечислял и описывал в линдосском храме Афины на Родосе приношения по обету Кадма, Миноса, Геракла, Тлеполема и всех героев Троянского цикла, включая Прекрасную Елену, по которой тщетно вздыхал. Путешественникам и коллекционерам эпохи Возрождения, недостаточно хорошо владевшим греческим, а также гуманистам XVIII и XIX веков, странствовавшим по Оттоманской империи, оставалось лишь следовать по стопам прежних любителей «редчайшей и древнейшей эрудиции» из Морей или с уступов Леванта. Но даже лучшие умы, столкнувшись с мифами и руинами, оказывались не в состоянии отличить правдивое от правдоподобного. Для них греческая история начиналась не с первой Олимпиады в 776 году до н. э., а во времена, когда фессалиец Эллин дал имя всем грекам, то есть в 1519 году до Рождества Христова.