Воды, омывавшие первые две из них, сливались в русле Пенея и его притоков; на юге, в окрестностях озера Бебеида, люди страдали от соседства зловонных болот. Третью равнину, расположенную еще южнее, омывали четыре стремительных потока. Всего 100 километров бурых земель, протянувшихся с запада на восток, и 85 — с севера на юг славились пшеницей, быками и крепкими лошадьми. Летом знойный ветер, прилетая с Пинда, превращал угрюмую Фессалию в степь и поднимал тучи пыли. Деревья можно было увидеть лишь по берегам рек. По всему пространству равнины можно было видеть шалаши из ветвей, лачуги из высушенной глины, колодцы с журавлем. Зимой поля раз в два года оставляли под паром, и одетые в шкуры пастухи перегоняли сюда с предгорий стада овец и коз, едва гуси и журавли собирались в стаи. Когда же возникала угроза землетрясения, что, по мнению греков, случалось слишком часто, именно эти птицы первыми предупреждали о надвигающейся катастрофе.

Не менее пятидесяти пяти поселений в XIV–XIII веках насчитывали эти края, благословенные Деметрой, Матерью жатвы. Раса господ, полускотоводов-полуземледельцев, явившаяся с Балкан в начале бронзового века, обратила в бегство местные племена вокруг Сескло, Димини, Агриссы и вокруг безымянных поселков-магул и укрепилась в нескольких цитаделях с еще доэллинскими именами вроде Лариссы, Шртона и Трикки. Потом, мало-помалу, оставив своим рабам, пенестам, заботу об обработке земли и сборе урожая (а заодно — о борьбе с болотной лихорадкой), новые хозяева, эллины, занялись коневодством, военными походами, пиратством и завоеваниями всяческих «золотых рун» по берегам азиатских рек. О чем тосковали Ясон, сыновья Асклепия или царь Филокрет, мы знаем от поэта: о равнине Фессалии, о черноземе, густой траве, цветах, белых городах, серебристых водоворотах Пенея, бесчисленных стадах, великодушных мужах и прекрасных женах.

Критяне вздыхали о чудесной равнине Месара на юге своего острова, о море оливковых деревьев и смоковниц, о виноградниках у подножий гор вокруг цепочки мелких, сильно перенаселенных крепостей, зависимых от Гортины или Феста. Как и фессалийцы, под Троей они дрожали от холодного ветра, мечтая о знойном дыхании Нота, который не только сжигал порой критскую равнину, но и вдвое увеличивал число тех обитателей устья Леты, кто страдал от лихорадки. Последняя более всего отравляла жизнь на пропитанных влагой и плохо осушаемых землях: малейшая оплошность тут была чревата появлением стоячих луж, в которых кишели комары, разносчики болотной лихорадки. В Месаре, как и в Фессалии, была своя Бебеида. Стоило войне или внезапному набегу нарушить экономическое равновесие, как лес и болото возвращали себе прежде отвоеванные людьми территории.

Микенская Беотия с ее крупными озерами, Копаидским, Ликарис и Пара, тоже не избежала этой участи. Несмотря на плодородность ила, мужество земледельцев и пастухов, огромная прибрежная равнина, простирающаяся от Орхомена до Платей, после братоубийственной войны сыновей Эдипа была уже не столь густо заселена, как во времена процветания Семивратных Фив. В 1250 году 30 беотийских городов сумели сообща снарядить лишь 50 кораблей, и в «Илиаде» мы находим упоминание только о нижнем городе, то есть посаде, но не о самих Фивах.

Зато долина Аргоса, добросовестно осушаемая по совету сыновей Египта, которые около 1450 года основали там три города, и надежно защищаемая Гераклом, приблизительно в 1300 году покончившим с «гидрой» Лернейских болот, сумела снарядить в Трою 80 кораблей.

Болотистая Этолия в устье Ахелоя и вокруг Трихонидского озера имела в ту пору всего четыре небольших городка, чьи следы едва удалось отыскать. А вот низменные равнины Алфея вокруг Олимпии и низменности Мессении в окрестностях Пилоса и в устье Памиса предоставили взору ученых остатки более шестидесяти микенских городов, и это при том, что в табличках из дворца Нестора и «Каталоге Кораблей» некоторые здешние поселения именуются «Гелос», то есть «Болото». Лаконская «ненасытная земля», вотчина Менелая, была уже добросовестно возделана руками местных жителей, покоренных и manu militari вынужденных вырубить тростник у Эврота, дабы осушить болотистую почву.

По-другому дело обстояло на маленьких приморских равнинах, разбросанных, впрочем, по всему периметру Средиземного моря. Это небольшие впадины, зажатые между двух гор, обычно — известняковых, иногда и сланцевых, орошаемые зимой бурными потоками воды, а летом превращающиеся в сухое каменное ложе. На скудной почве успевает вырасти немного ячменя или пшеницы, олив и винограда. По кромке моря — крохотные порты или просто стоянки, где лодки обычно вытаскивают на берег. И каждое поселение мнит себя чуть ли не столицей, хотя за полоской плодородной земли начинаются пустоши или заросли кустарника, скалы и камни — раздолье для пастухов и мелкого скота, а также для беглых рабов и преступников. Еще дальше — в горах, откуда можно охватить взором все родные края, — лежали «общие» владения, то есть те, что принадлежали лишь богам, а поскольку на них претендовали и соседи, право собственности приходилось отстаивать с оружием в руках. К счастью, бежать из этого замкнутого и слишком густо населенного мирка неизменно позволяло море со всеми его искушениями, приключениями, опасностями, море, чреватое набегами и побегами.

Око Зевса задерживается и на других равнинах — высокогорных чашеобразных долинах, скажем, в Аркадии или на Крите. Наиболее обширные из них на Аркадском плато — бассейны Триполиса и Мегаполиса, с их бурым жирным черноземом. На Крите — это бассейны Ласити, Ниды и Омало. Окруженные изрезанными отрогами гор, в сезон дождей они имеют обыкновение превращаться в гигантские озера и оставаться таковыми, если по воле случая что-нибудь закупорит водостоки или ущелья. Возле стоячих луж растут ивы и груши-дички, под которыми в знойные дневные часы толпятся овцы. Здешнее (крайне плотное) население с апреля по ноябрь выращивало лен, ячмень и пшеницу, бобовые, овощи и папирус — все, что быстро всходит и созревает; с приходом зимы люди перебирались в каменные дома на склоне горы. В Аркадии нередко обрабатывали и сами склоны до 1500 метров высоты. На Крите расчищали и засаживали виноградной лозой площадки до 1200-метровой высоты над уровнем моря. Летом стада паслись на обширных пространствах среди сосен и дубрав. Издревле тамошних пастухов упрекали в том, что они питаются желудями и носят шкуры убитых ими медведей. А еще рассказывали, будто обитатели высокогорных долин Белых гор на Крите все еще живут, как дикари, и едят сырое мясо. Оседлым жителям низменных равнин приятно было слагать легенды хотя бы об аркадских пастухах, бесконечно счастливых в своей нищете!

Действительность выглядела совсем иначе. О чем грезили грубые землепашцы Тегеи или Мантинеи, глядя на линию гор, чьи вершины на закате делались пурпурно-лиловыми? О том, что предстоит целый день трястись на муле по перевалам и тропинкам до самого берега Арголидского залива: там можно продать зерно морякам или погрузить его на один из шестидесяти кораблей царя Агапенора.

Таласса, Море! Все только и думали о Нем, таком близком, ведь нет вершины ни на Пинде, ни на Пелопоннесе, откуда бы нельзя было увидеть его синеву, настолько густую, что древние греки верили, будто море создано из темного лазурита, фиалок и вина, настолько живую, что ему приписывались улыбки и страсти богини, и наконец, настолько гостеприимную и заманчивую, несмотря на жестокие бури, что иногда море называли pelagos, «бесконечность», pontos, «проход, путь», poros, «дорога». В ясные дни с берегов континента видны острова, а с тех — другие острова и континенты — Малая Азия или Италия. Это ли не приглашение пуститься в путь? На одной из микенских табличек мы читаем, что нет грека, который бы не был talasaporo, то есть «мореходом». Неважно, что значили когда-то слова thalakkya, tarasa, thalassa — эпитет ли это, данный греками морю («беспокойное»? «бурное»?), или имя, унаследованное от доэллинских народов. И пускай поэты называют его еще десятком других имен, в том числе aiges, «волны», — словом, которое мы находим в топониме Эгейского моря, или hals, «соль, рассол». Лишь одно имеет значение: народ, отправившийся покорять Трою на другой берег моря, уже соприкоснулся с соленой стихией и сам просолился насквозь. Из бродячего пастуха, земледельца, скотовода и солдата он превратился в навигатора, исследователя, коммерсанта, основателя заморских колоний. А первые земли, которые он встретил, едва отплыв от берега, — это острова.