Бисеза ахнула и пошатнулась.

Она стояла на полу.

Звучала музыка.

Она увидела перед собой стену, на которой красовалось увеличенное изображение невероятно красивого молодого человека, поющего в старомодный микрофон. Потрясающе красив. Все правильно. Синтезированная звезда, квинтэссенция страстных воздыханий девочек, стоящих на пороге подросткового возраста.

— Боже мой, как он похож на Александра Македонского!

Бисеза не могла отвести глаз от перемещающихся по экрану цветов, от их яркости. Она не осознавала, какими тусклыми были краски Мира.

— Доброе утро, Бисеза, — проговорил Аристотель. — Это сигнал твоего будильника. Внизу накрыт стол для завтрака. Главные новости на сегодня…

— Заткнись.

Ее голос прозвучал хрипловато — горло пересохло от пустынной пыли.

— Ясно.

Снова сладко запел синтезированный юноша.

Бисеза огляделась по сторонам. Это была ее спальня в лондонской квартире. Она казалась такой маленькой и тесной. А кровать — большая, мягкая, аккуратно застеленная.

Женщина подошла к окну. Ее солдатские ботинки тяжело ступали по ковру и оставляли следы — с них осыпалась красная пыль. Небо было серым, вот-вот должно встать солнце, из полумрака проступал силуэт лондонского городского пейзажа.

— Аристотель.

— Бисеза?

— Какой сегодня день?

— Вторник.

— Меня интересует дата.

— А-а. Девятое июня две тысячи тридцать седьмого года.

День после крушения вертолета.

— Я должна находиться в Афганистане.

Аристотель кашлянул.

— Я успел привыкнуть к тому, что у тебя частенько меняются планы, Бисеза. Помнится, как-то раз…

— Мам?

Тихий сонный голосок. Бисеза обернулась.

Майра стояла на пороге — босая, с голым животом и растрепанными волосами, и терла кулаком глаза. Заспанная восьмилетняя девчушка. На ней была ее любимая пижамка — та самая, с пляшущими героями мультиков. Она не желала с ней расставаться, хотя пижама ей стала мала уже на пару размеров.

— Ты не говорила, что приедешь.

Что-то надорвалось в груди у Бисезы. Она бросилась к дочери.

— О Майра…

Девочка съежилась.

— От тебя как-то пахнет… странно.

Бисеза в ужасе окинула себя взглядом. В своем оранжевом летном комбинезоне, испачканном, изорванном, покрытом коркой пропитанного потом песка, она смотрелась в квартире из двадцать первого века примерно так же нелепо, как если бы на ней был космический скафандр.

Она заставила себя улыбнуться.

— Пожалуй, надо мне душ принять. А потом мы позавтракаем, и я тебе все-все расскажу…

Освещенность комнаты немного изменилась. Бисеза повернула голову к окну. Над городом парило Око — серебристый шар, похожий на дирижабль. Бисеза не смогла бы определить, насколько оно велико, на какой высоте находится. Но она знала о том, что этот шар — орудие Первенцев. Это он перенес ее на Мир — другую планету, это он вернул ее домой.

А над крышами Лондона поднималось зловещее солнце.

Михаил Мартынов посвятил свою жизнь изучению звезды, вокруг которой обращалась Земля. И с самого первого мгновения, как только он увидел Солнце в начале того судьбоносного дня, он нутром почувствовал: что-то не так.

— Доброе утро, Михаил. На Луне — два часа утра. Доброе утро, Михаил. Два часа пятнадцать секунд. Доброе утро…

— Спасибо, Фалес.

Он уже проснулся и встал, а проснулся он, как обычно, минута в минуту по своему рабочему графику, и ему не была нужна заботливая электронная побудка Фалеса. График Михаила был построен вне зависимости от хьюстонского времени, по которому жили на Луне все остальные.

Михаил был человеком, привыкшим изо дня в день выполнять одну и ту же работу. И в этот день он, как обычно, начал свою одинокую вахту на космической метеостанции с того, что вышел посмотреть на Солнце.

Он быстро позавтракал фруктовым концентратом с водой. Воду он всегда пил чистую, не загрязнял ее гранулами кофе или листьями чая, потому что это была вода с Луны, результат притягивания комет на протяжении миллиардов лет. Теперь воду добывали и очищали для Михаила роботы, в миллион долларов каждый, и он считал, что эта вода стоит того, чтобы ее беречь и ни с чем не смешивать.

Михаил быстро облачился в скафандр для выхода в открытый космос. Удобный и простой в обращении, этот скафандр был венцом шестидесятилетних усилий инженеров-конструкторов со времени появления неуклюжих доспехов астронавтов, летавших на «Аполлоне». Кроме того, скафандр был «умный». Некоторые говорили, что он настолько умен, что смог бы сам по себе погулять по Луне.

Однако был скафандр наделен недюжинным умом или нет, Михаил все равно, как обычно, скрупулезно и осторожно проверил вручную работу всех систем жизнеобеспечения. Здесь, на Южном полюсе Луны, он жил совсем один, не считая общества вездесущего электронного собеседника Фалеса. Всякому известно: малая сила притяжения притупляет интеллект. Это состояние даже именовали «космической тупостью». Михаил хорошо знал, как это важно — уметь сосредоточиться на мелочах, необходимых для того, чтобы выжить.

И все-таки уже через несколько минут он находился в теплом замкнутом мирке скафандра. Лицевая пластина шлема лежала под углом, поэтому маленькое жилое помещение станции представало перед Михаилом в чуть искаженном виде. Человек, одетый для работы в межпланетном пространстве, нелепо стоял посреди кипы нестиранного белья и немытой посуды.

А потом с ловкостью, рожденной долгим опытом, он вписался в проем переходного люка, за которым находился еще один, наружный, и вышел на поверхность Луны.

Стоя на склоне горы, гребнем обнимавшей кольцо кратера, Михаил находился в тени, едва рассеиваемой фонарем. Над ним в безмолвном небе толпились звезды. Когда он смотрел вверх — а для этого ему, облаченному в жесткий скафандр, приходилось немного запрокидывать голову назад, — он различал ослепительные вспышки света высоко на стенке кратера, в тех местах, куда попадали лучи низко стоящего полярного Солнца. Там были установлены солнечные батареи и фермы антенн, а также солнечные датчики — самое главное, ради чего существовала станция.

Эта космическая метеостанция, примостившаяся в углублении, высверленном в стенке кратера под названием Шеклтон,[1]была одним из малых лунных жилищ. Всего несколько надувных куполов, соединенных между собой низкими туннелями и стоящих поверх слоя угольно-серой лунной пыли.