Вперёд! За Родину!! За Сталина!!! Ёб твою мать, поднимай взвод!

И пули над головой вжик вжик вжик. Разрывы снарядов то там, то здесь. Сейчас он стрельнёт в спину. Он так двух взводных уже убил.

Вскочил, успел крикнуть Мааааа… Вспышка взрыва, разорвало на куски, ни боли, ни звука, свет и темнота.

Тогда был август Ленинградский фронт, звали меня тогда Изя. Это чтобы яснее, Израиль Лазаревич. Чтоб совсем ясно, нет меня. А здесь и сейчас болото, ещё гаже стало, не болото, трясина. Растут какие-то, грибы, водянистые, хилые. Обабки называются. Студентами ездили за грибами. На взвод и назначили раз высшее образование, иди, командуй, за родину. Чья родина-то, ёб твою мать, чья!? Лягуха села рядом с кочкой, где я лежу. Нормальная дрянь, живая. Умный ты, Изя, говорили. Был бы умный, не убили б.

Не так страшно, как скучно лежать. Зимой совсем туго, под снегом ничего, ничего. Изредка только поскребётся что-то. Наверно поверху заяц проскакал. Или лось по болоту идёт. Мы одного видели, убило снарядом. Распух на жаре, мухи жрали. Мне хорошо, сразу.

Писал стихи в студенческой стенгазете. Тоже о Родине, о Сталине. Ни родины теперь, ни Сталина, сдох, наверное. Сколько зим прошло. А два раза видел на болоте грибника. Собирал что-то, дурак. Значит, не завоевали нас немцы. Опять нас. Кого это нас? Комсомол. Коммунистический. Союз. Молодёжи. Сколько тут молодежи лежит по болоту? Первое время как-то слышал. Теперь всё больше молчат. Тоже устали, надоело. А брат Зяма убит. Убит почти тогда же, что и я. Я как-то почувствовал. Здесь чувствуешь по-другому. Он, наверное, страшно мучился, словно воздуха не хватало. Может, закопали живьём? Один тут на болоте всё бурчит: правильно вас, жиды проклятые, заживо закапывать, из-за вас и немец на нас пошёл. Во взводе день только побыл, смотрят волками. Хлеба нет, жид виноват. Патроны не подвезли, жид виноват. Завтра в бой, поведёт проклятый, ему что, ему велят, всех уложит под пулями. В соседнем взводе, правда взводного хлопнули и русского. Или хохла? Теперь уж не помню. Теперь уж всё чаще забываю. Брат Сёма выжил. Где-то он тоже недалеко воевал. А выжил. Что-то бьётся, живёт совсем недалеко, а не скажешь. Я здесь, навестил бы, хоть взглянул бы. Ну, что травить душу, не душу, души нет. Теперь убедился. Что-то живёт, видит, иногда болит. Сна здесь нет, это точно, это странно. Читал вечный сон, дальше ничего. Сюда бы тебя, дурака датского, принца, забыл как Гамлета или Макбета? Всё гадал, о снах рассуждал. Девушки вспоминаются всё реже, уже и забыл, какие они, девушки. Стихи любят, в стенгазете факультетской печатал стихи. Одной нравились. Сейчас замужем, бабушка уже, внуки есть. Совсем время сбилось, какой год, месяц какой? Но опять лето, на болоте багульник цветёт. От него голова болит. Странно, никакой головы, кость одна, череп в грязи завяз. А я думаю, голова болит.

– Зубы не болят? – Опять тот, пскопской, ну и соседа еврейский бог послал. Я уже и не верил. Может, если бы верил, не лежал бы здесь. В каком другом месте был? Интересно, где оно, другое место. Отец иногда говаривал, мать только об этом. Стена Плача, увидеть и умереть. Ничего не увидел, а всё равно умер. Скоро лету конец, скоро опять под снег, опять до весны. Где-то урчат трактора, не болота ли осушают? Осушат, выкопают меня и на помойку. Защитник отечества.

– Из-за вас тут лежу! Из-за вас!

– Лежи тихо, блядь пскопская. Сколько лет прошло, а ты всё воняешь. Жив был, вежлив с ними был, на фронт пошел, старался вежливо с ними. Ох, суки русские. Матом с вами, давить вас клопы рабоче-крестьянские. Поздно понял, всё теперь поздно. И всё равно. Здесь мы все равны.

Чваканье. Чваканье. Чваканье. Идёт кто-то. Опять грибник? Нет. Прутом, металлическим прутом, проколол кочку и прямо в голову ткнул. Как больно! Что ты, сука. Всё мины ищешь? Нет тут мин, нет. Ещё мёртвых колоть будет.

– Гы-гы-гы. – От соседа. А этот опять ткнул. И начал землю копать? Вот новости. Чёрный следопыт. Так у них теперь говорят. Нашего брата, мертвеца, ни во грош не ставят. Собирают по болотам что поценнее. А что у нас ценное? Оружие, только оружие. Ржавые железки, взрывчатка. Поищи, мудила грешный. Подорвешься, сам отвечай. Раскопает, раскопает ведь, подлец. За голову меня возьмёт, от земли отряхнёт. Подымет. Ох, как высоко! Как берёзы вытянулись. Да тогда здесь и не росли. Были сосенки какие-то. Света сколько. ”СУВЕНИР”, скажет. Спрячет в рюкзак. И повезёт, повезёт меня. Увижу мир, Ленинград мой увижу. Хоть в щёлочку, хоть из рюкзака. Проспект 25 октября. Где я с девушкой гулял. Сколько там простора…

Нет. Не взял. Что-то рядом выкопал, в рюкзак сунул. На меня ноль внимания. Присыпал землёй, дальше шуршит, копает. И ахнуло на болоте, рвануло. Неужели напоролся? Тихо. Слышу болотная вода, растревоженная, течёт, заполняет новую воронку.

– Подорвался! – Мой придурок орёт.

– Что ж, нас здесь больше стало? И молчим, что пскопской, что еврей московский, молчим. Радоваться нечему.

Август на исходе. Клюква уже поспевает. Где-то орут, перекликаются, женские голоса, вышли на промысел, но мимо идут. Новенький наш, подселенец, сначала всё молчал, молчал. Мы все так молчали, у каждого своё время было, на сколько терпения хватало. Мат-перемат, скулит, Кристину какую-то поминает. Мы пока своего присутствия не обнаруживаем. А интересно, как они сейчас живут. Пьют что-то и совсем другое. С девчонками, нет у нас так последняя блядь ещё подумает, ещё и откажется. Псковитянин, слышу, сопит, удовольствие для бедных о чужих блядках слушать. Но сколько можно. Ты б, что другое вспомнил.

– Кто? Кто сказал?! Кто тут есть?!

Засыпались. Ну да что нам секретить? Весь день и всю ночь знакомились. Его Сергеем звали. Каждый раз ходил в лес, зарекался в последний раз. С каждым разом, говорит, всё меньше и меньше находят. И эти, официальные следопыты, то тут, то там дорогу переходят. Кого разыщут, у кого медальон в сохранности. Перезахоронят, родным сообщат. Всё честь по чести.

– А ты как, спрашиваю. Если этот самый, медальон найдёшь. Что делаешь? Молчит, не отвечает. Даже псковитянин как-то растерялся. Свой своего, значит, найдёт, обыщет и в канаву. Косточки в канаву, денежки в карман. Гуляет. Что ж, и у нас такие были. Квартиру-то бате дали, после репрессированных она была,