Болтаем с Сергеем, он тоже евреев ругает, оказывается, успели, Россию американцам продать, разбогатели, Сергея из института попёрли. Кому-то там чего-то не сдал. Еврею, естественно. Пскович ожил, хихикает. Взятку он, Сергей этот не дал, денег, что ль пожалел. А по-честному сдать, мозгов не хватило. Скучная история. Разочаровал, разочаровал подселенец.

Опять своё вспоминаю. Снялся, помню перед войной. Часы первые купил, так циферблат и выставил, смотрите папа-мама, я уже взрослый. Институт закончил, первую зарплату получил. Причёску новую сделал, городскую, модную. А последнюю открытку послал уже в сорок первом. Как сейчас помню, на открытке собачка, такая шерстистая, язык красный высунула. Сестрёнке Люське послал. Она жива, она сохранила. Но далеко, так далеко. Только и чувствую, что далеко, но где? Этот, Сергей, опять плетёт, что евреи все поразъехались, по Америкам там всяким, в Израйль ушмаляли. Гадят там нам русским издалека. А иные Гусинские там, Ходорковские там, Березовский, какой-то, Абрамович, почему-то главная сволочь. Они в России. Все сволочи, все Россию губят.

Скучно под землёй. Свежей падалью пахнет. Гниёт поодаль новая мертвечина. Наш взвод, успели сфотографироваться, послали тоже домой, получили ли? “Вспомни иногда, чем никогда”. Умерла сразу после войны, много, наверное, вспоминала. Гипертония у ней была. Отец до девяноста дотянул. Вспоминал тоже, наверное, как не вспоминать. Он больше Зяму любил, тот весёлый, ласковый, весь в батю. Мы ведь немного хохлы, примешалась где-то хохляцкая кровь. Мать на отца ворчала, гой, гой. Несовременная вы, мама. Так и умерла несовременной. Опять трактора гудят. Но теперь уже до весны, до следующего года, не раньше до нас доберутся.

Не ищут, никто этого гробокопателя, мародёра черного, никто его не ищет. Да и разорвало его, наверное, на мелкие клочки. Мина-то противотанковая была. Сам виноват, не лезь.

А у нас кто был виноват? Дружили с Гитлером, дружили. Как можно так было, товарищ Сталин? Кто тебя обманывал? Теперь не спросишь. А он ведь тоже здесь, на том, то есть, на нашем свете. Не здесь в болоте, но чувствую, что есть, есть. Умер. Это надо же, Сталин и умер. Мы думали, бессмертный. А он, как и мы, взял и перекинулся. Сергей сказал, у кремлёвской стены лежит. Сам только не видел, слышал вроде. Ничегошеньки-то он не знает, Сергей этот. Вроде клопа Маяковского, Пьера Присыпкина.

Скоро, скоро осень. Облетят листья, засыплет нас снегом. Тоска, на всю зиму тоска. Сколько нам ещё маяться? Словно как тогда в артобстрел, стоишь под деревом и ждешь, следующим снарядом тебя разорвёт. Знакомого бойца разорвало рядом в клочья, кровь на тебя брызнула. Ты стоишь, всё равно, бежать некуда. Всюду смерть. И такое почему-то равнодушие. Всё равно. В смерти все равны. Если бы сны, если бы видеть сны. Помолиться бы.

– Пскопской, в боге веруешь? Матом, матом, матом. Сергей хихикает. А ведь крещёный, крестик, сам говорил, в лес шёл, обязательно на шею вешал. Помогает, говорит. Теперь обижен, не помогло.

Светает, ночи сейчас тёмные, хорошо дождей ещё нет, надоели за лето, порой полмесяца одни дожди.

А как Сёма к нам свою невесту привозил. Мы тогда в Брянской жили. В тесноте, клопы, тараканы. Она не то чтоб столичная, в Ленинграде тоже училась. Да не в том дело. Русская! Русская невеста! В еврейскую-то семью. Мать, как и вытерпела. Зяма тот ничего, он добрый, подбадривает, улыбается. А мне не понравилась. Да Сёме с ней жить, его дело, пусть сам смотрит. Чтоб потом не пожалел. Не любит она евреев, я это почувствовал. Любовь пройдёт, остынут немного, а это останется, это всегда остаётся. И ох как царапнет, помаются в жизни. Мать у неё из семьи священника, настроит девку, если вместе будут жить. Эх, Сёма, Сёма, как ты там.

Ау! Кричат. Ау! Далеко. Гулко так. Листья на осине краснеть начали. Ещё морозов не было. Ещё хорошо лежать. На душе спокойно. Чего-то ждёшь. Кто бы сказал, чего ждёшь. Когда ничего нет. Когда тебя нет, никого вокруг, не этих же за людей считать. Никого. А лес по листочку, по листочку. Мне на кочку, желтенький, красный, так через один, желтый, красный, красный, опять желтый.

Ветер слегка пошумел, стих. Шаги такие легкие, незаметные. У нас по болоту только в сапогах, чвакают, тяжело идут. А тут легко, когда, где я такие шаги слышал. Подошла, остановилась. Ягоду сорвала, рядом кустик черники, поздняя, переспелая. Пусть тебе достанется, съешь, губы вычерни, я на тебя полюбуюсь. Я тебя вижу, через землю, через траву. Стоишь под берёзой, о чём-то задумалась. В руках ни корзинки, ни ведёрка, уж не гуляешь ли по нашим болотам? Ох, не гуляй, не гуляй здесь. Здесь у нас смерть лежит, старая ржавая, но злая. За много много лет не остыла ещё, ждёт, чтоб прошел кто неосторожный, зацепил ненароком.

Уходи. Скорей уходи домой. Я тебя вспомню зимой. Всю зиму вспоминать буду. Но уходи. И никогда сюда не приходи.

– Пора, говорит.

– Да, шепчу. Пора, пора. Осень. Тебе, наверное, в школу, или в институт. Вечером на танцы пойдешь.

– Пора, шепчет. Кричит кто-то далеко, высоко-высоко в небе. Птицы уже улетают.

– Пойдём, говорит. Устал здесь лежать?

– Устал. Страшно устал. – Шепчу.

Она руку протягивает, улыбается. Будто угадывает, где я лежу, о чём я думаю. Шелест по болоту, словно голоса чьи-то, тихие голоса.

– И вы тоже, и вы тоже уйдёте. Пойдём, вставай. И мне словно наяву сон снится, впервые за долгие годы снится сон.

Встаю, поднимаюсь. С нею рядом, у дерева, на желтой траве, стоим, я её за руку беру. Тёплая рука, живая. И кто она уже не спрашиваю. И куда пойдём уже знаю. Пусть так не бывает. Но кто, кто знает, как оно бывает? Когда земля в осеннем золоте начинает уходить вниз, долго светятся внизу деревья и кусты, золотые, не ржавые, золотые болота, пестрые платки редких прохожих. А вон и дорога, мы тогда не дошли до неё, мы тогда все остались там. А она идём, через рощи и луга, идёт к незнакомым деревням, к незнакомому чужому миру.

Ну что ж, не вас я защищал, не вас. А расставаться всё же жаль. Куда-то иду. Не знаю. Ничего знаю. Наверное, примут, наверное, там я буду не чужой.