АЛЕКСЕЙ КРУТЕЦКИЙ

ШКОЛА ненависти

Писатель старшего поколения Алексей Константинович Крутецкий правдиво нарисовал картины старого Петербурга последних лет самодержавия. Основной мотив повести — горестная жизнь детей рабочих Московской заставы. Автор с любовью раскрывает внутренний мир героев Алеши и Коли, их настойчивое стремление к справедливости, показывает неоднократные победы мальчиков, их радость ощущения нового, особенно после выступления Владимира Ильича Ленина.

Правдиво показанные в повести исторические события воспитают в юном читателе ненависть к прошлому, к капитализму, научат глубже, яснее видеть, любить и ценить наше радостное социалистическое настоящее и самоотверженнее трудиться и жить во имя еще более светлого будущего — коммунизма.

В основу книги положены эпизоды из жизни автора.

В Новодевичьем монастыре ударили ко всенощной. Серебряные звоны малого колокола поплыли, словно круги по воде, расходясь, расплываясь все дальше и шире от Обводного канала до Волкова поля, Румянцева леса, от Варшавского вокзала до Лиговской улицы.

Монастырю отозвался гудящий колокол Мещанской церкви на Забалканском проспекте. Вторя ему, задребезжал, будто надтреснутый, колокол ремесленной церкви на Лиговке. Подхватил эти звоны и дальше понес их певучий колокол Спасо-Преображения за триумфальной аркой. Затараторили, заторопились колокольца церкви Чебыковской богадельни.

Плывущие звуки сливались в один общий гул, обволакивали заставу и, казалось, уносили ее куда-то далеко, далеко. А оттуда, издалека, с Московского шоссе, эхом откликался колокол Чесменской богадельни.

Суббота. Рабочим выдали получку — и не только на больших, но и на всех малых заводиках, фабричонках: на чугунолитейном Озолинга, на лаковом заводе, на обойной фабрике Рикса, на макаронной…

Распахнули окна и двери все чайные и трактиры: «Орел», «Карс», «Стоп-сигнал», «Биржа», «Звездочка», «Кашин». Из окон всех этих питейных заведений хозяева выставили на улицу блестящие и цветистые граммофонные трубы и зазывают посетителей: «Кари глазки, где вы скрылись», «Разлука ты, разлука», «Барыня-барыня, сударыня-барыня».

Со всех сторон кричат граммофонные трубы, зазывают рабочих выпить рюмочку водки. Гудят колокола церквей, зовут к вечерней службе. Певучий колокол Спасо-Преображения напоминает и о «духовно-нравственных» беседах. В трехэтажном доме при этой церкви собираются «братья-трезвенники» проповедовать слово божие, учить людей терпению, послушанию, покорности.

В небольшом зале рабочие и работницы, разговаривая шепотом, чинно усаживаются на длинные скамейки, лицом к возвышению, похожему на церковный амвон. На нем так же, как и в церкви, стоят большие иконы в дубовых резных иконостасах, на стене — большие портреты царя и царицы.

Ребятишки, босые, без шапок, в рубашках без поясов, тоже присаживаются куда-нибудь в уголок на скамеечку. Если же на скамейках места нет, устраиваются на полу.

Сегодня там расскажут и покажут туманные картины «Отчего погиб Иван».

«Братья-трезвенники» в хороших костюмах, пожилые, бородатые, развешивают на стене полотно, похожее на большую простыню, в зале на возвышении устанавливают и зажигают «волшебный фонарь».

Гаснет свет. На полотне появляется первая картина: молодой парень, опрятно одетый, гладко причесанный, держит в руке маленькую рюмочку. Рядом с ним за столом — пожилые рабочие смеются и заставляют Ивана выпить.

— Так каждый заблудший брат наш когда-то держал первую рюмочку… — в темноте и тишине звучит голос «брата», ведущего беседу.

Картины сменяют одна другую. Иван уже без сапог и фуражки шатается у фабричных ворот. Сторож не пускает его на работу, стоит у калитки, раскинув руки.

Вот и следующая картина: оборванный, грязный Иван в полицейском участке. Околоточный, пожилой, с бородкой, усами, добродушный и кроткий, похожий на священника, по-отечески просит Ивана не пить водку, образумиться, но Иван не слушает, машет рукой.

— Всякая власть от бога, но Иван не внемлет и власти… — поясняет тихий голос.

В темноте слышны глубокие вздохи женщин, молчат мужчины, притихли мальчишки.

Вот и последняя картина. Погиб Иван. Он в изорванной рубахе, лохматый, одной рукой держит за волосы плачущую жену, а другой замахнулся на ребенка. На плече у него уже сидит черт, похожий на обезьяну.

Вспыхивает свет. Женщины вытирают лица платками. Все встают, беседа заканчивается пением. «Брат», проводивший беседу, запевает, и все подхватывают: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое. Победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу…»

Уходит народ, тихий, словно придавленный гибелью Ивана. Нехотя уходят и мальчишки. А завтра, в воскресенье, они опять придут сюда смотреть другие картины и слушать беседу «О блудном сыне».

Этот церковный дом, с туманными картинами, духовными беседами по вечерам и в праздники, был хорошо знаком детям рабочих. В нем помещалась единственная за заставой церковноприходская школа. В дни учебы, по утрам, в этом доме грязные и голодные дети заполняли маленькие классы-комнаты. В большую перемену в этом зале мальчишки играли в чехарду, хвастаясь силой и ловкостью. Через минуту — две после начала большой перемены самые ловкие и сильные мальчишки в наказание уже стояли на холодном плиточном полу на коленях.

Духовно-нравственные беседы заканчивались рано, чтобы рабочие, придя домой, могли не торопясь поужинать, пораньше лечь в постель и быть готовыми трудиться завтра.

В эти вечерние часы, особенно после получек, левая, торговая сторона Забалканского проспекта бурлила, клокотала. У панелей толпились мелкие торговцы, разносчики разных товаров, громко кричали: «Чулки, носки, туфли!», «Духи, помада, гребешки, расчески!», «А вот Черт Иваныч ныряет на дно морское, достает счастье людское!» Торговец людским счастьем нажимает на резиновую пробку — и маленький черненький чертик опускается на дно большой бутылки, наполненной розовой жидкостью, и «достает» за копейку записочку со счастьем.

На углу проспекта и Заставской улицы — газетчик, в грязной, длинной шинели, обшитой красными кантами, в большой фуражке, наползающей на глаза, кричит неистово. «Петербургская газета», «Новое время», «Петербургский листок», «Речь», «Газета-копейка», «Синий журнал», смешной «Сатирикон», «Драма на море, беда в коридоре» — он размахивает газетами, журналами и получаемые медные монеты опускает в большой кожаный кошель, повешенный через плечо.

Вот из «Орла» выходит рабочий чуть под хмельком.

— Извозчик! — громко кричит он, хотя извозчик и стоит у панели рядом.

— Пожалуйте! — так же громко отзывается извозчик, чтоб окружающие слышали и обратили внимание на щедрого седока.

За заставой были свои извозчики-старики. Дальше Обводного канала их не пускали околоточные, не позволяли позорить город ободранными пролетками и полумертвыми клячами.

— В «Карс»! — приказывает седок, садясь в пролетку, небрежно закидывая нога на ногу, доставая коробку с папиросами.

— Берегись! — кричит извозчик, размахивая кнутом и поправляя сползающую на глаза шапку.

Брум-брум-брум!.. — бренчат тяжелые подковы о булыжник. Лошадь качает головой с огромными отвислыми губами.

— Тпру-у! — извозчик привстает на козлах и натягивает