Даниэла Торопчина

Рыба

В своей комнате, запершись и молясь о том, чтобы кто-нибудь из этих мужиков о ней не вспомнил, сидела за уроками Настя Карасёва. Это был её день рождения — восьмое марта. На кухне отмечали, естественно, совсем другой праздник, но отмечали вполне себе на уровне: шумно, весело, с морем дешёвого алкоголя. Важно заметить, что мама Насти вообще была человеком довольно жизнерадостным, и потому праздник был в доме каждый день. Мама… Женщина, которая родила её теперь уже ровно пятнадцать лет назад.

На самом деле, пожалуй, уже ни Настя, ни мама друг к другу никаких нежных родственных чувств не питали давным-давно и жили почти порознь, чаще всего просто не обращая внимания друг на друга. Лишь один раз год назад Настя попыталась пожаловаться маме на приставания очередного самозванного отчима, но получила по затылку за столь низкую и очевидную клевету и больше вмешиваться в чужую взрослую жизнь не пыталась. Да и зачем? Лишь бы не трогали, а то так еще скажут, что это она сама к материным женихам липнет, шалава.

Когда на кухне стало тише и почти все гости разошлись по домам, Настя вспомнила, что сегодня ещё ничего не ела. Выходить было страшно, но голод бил по желудку с такой силой, что со страхом считаться было уже невозможно; да и мать, какая бы она ни была теперь пьяная, родную дочь, наверное, в обиду не даст.

Девчонка решилась. В квартире было тихо, относительно тихо, потому что противные мычащие звуки раздавались из всех углов и сливались друг с другом в большую гудящую тишину.

Шарахнувшись у туалета от незнакомца, Настя прошла на кухню. В углу какой-то мужик насиловал ее мать. "Точно, сегодня восьмое марта…", — подумалось ей. Почему "точно"?

Поскорее отведя взгляд в сторону, Настя стала искать остекленевшими глазами свою кружку. Времени на поиск еды не было, так что нужно было хотя бы напиться. Кружка стояла, уже вымытая, у раковины вместе с другими. Девочка принюхалась: от кружки несло рыбой и спиртом так, что ее чуть не вырвало. Из неё тоже кто-то пил — может, даже тот парень в углу? Налила себе воды и задумалась на секунду. Тихо достала из ящика с приборами нож и ушла к себе.

Нож по руке скользил как будто бы сам собой, кое-где оставляя тонкие красные полосы с выступающими сквозь них красными каплями. Настя не хотела себя убить, вряд ли она вообще знала, что она делает и зачем. Она осторожно проводила ножом по пальцам, локтям, ладоням, запястьям — по всему, где появление этих полосок казалось ей гармоничным и оправданным. Её мысли были уже совсем далеко, но вдруг в квартире кто-то громко и протяжно заорал, и она вздрогнула, как будто очнувшись.

Настя зло выдохнула и сжала нож. О н а п е р е д у м а л а. Рывком открыв свою дверь так, что та с громким стуком врезалась в стену, решительным шагом пошла на кухню. Всё в ней теперь говорило: она убьёт.

— Отойди от неё!

Настя встала за спиной любовника матери, крепче сжав в похолодевшей руке нож. Он обернулся, недовольный. Голый. Настя старалась смотреть ему в глаза, но он был высок, и её взгляд дрожал где-то между его ключицами.

— Да ты чё, рыба?

Злится. Сейчас схватит за волосы и наверняка ударит головой о стену. Сильнее вцепилась в нож, но руки слабые, слабые и не слушаются, и Настя попятилась назад. Стало страшно. Мужик схватил Настину руку с ножом и не отпускал.

— Отпусти!..

Не отпускает, смотрит хищно. В её глаза, глаза мелкой испуганной рыбки, которую вот-вот сожрёт эта кошка с пожелтевшим от голода взглядом. «А, может, и не от голода, а от цирроза печени, или от чего там желтуха начинается…» — подумалось ей. Почему он так легко отобрал у неё нож? Настя снова попятилась назад.

— Я… я всё расскажу!

Обиженно:

— Ну-у-у, ры-ыба!

Как у него получилось так непринуждённо и даже изящно вогнать нож в её живот почти по самую рукоятку?

В углу задумчиво и недовольно хмыкнула мать. Насте стало больно и очень обидно, и ещё обиднее от того, что ей некому рассказать об этом. Она не будет ничего рассказывать больше, — Настя понимала это. Последняя мысль была об одноклассниках: как они воспримут эту новость?

Мысль исчезла.

Так умерла Настя Карасёва.