| Драго Янчар |

НАСМЕШЛИВОЕ ВОЖДЕЛЕНИЕ

Перевод Надежды Стариковой

Глава первая

ТЕКСТ

Сначала он увидел какую-то деталь: пустую оправу для очков на фоне пустынного пейзажа внизу.

В следующий момент самолет опасно накренился, и одновременно с этим он заметил льдины, и услышал звук тромбона. Внизу, по всей морской глади до края горизонта — замерзшие поверхности плавающих островов, иногда сбившихся в массивные нагромождения с еле заметными острыми краями и лезвиями вершин. Наверху, где-то совсем рядом, раздался одинокий обрывающийся звук металлического инструмента, за которым через мгновение последовала какофония сотен, если не тысяч труб. А когда огромная тварь загудела и затряслась целиком, от клюва до хвоста, он ощутил хорошо знакомую пустоту, почти резь где-то над желудком, боль в груди, мурашки вокруг гениталий, несоразмерность предметов пространству, как когда-то в детстве, когда просыпаешься с температурой. Исполинское крыло простиралось вплоть до его иллюминатора к пятнам суши и моря глубоко внизу. Удлинившееся непостижимым образом, оно почти касалось торчащих ледяных лезвий, верхушек снегоприемников. Теперь бы самолету выровняться, но вопреки здравому смыслу он упорствовал в том же опасном положении, сейчас ему следовало бы совершить плавный заход над опасной морской гладью и, снижаясь, двигаться в направлении тонкой полосы суши, но он продолжал подрагивать, едва не задевая длинным левым крылом поверхность земли. Так было с левой стороны, а с правой в это время сквозь иллюминаторы, оказавшиеся теперь высоко-высоко, изливались потоки света от красно-желтого заходящего солнца. «Это оттуда? — подумал он. — Но оттуда доносится и духовая музыка?» Он почувствовал удар: крыло снесло верхушку айсберга и, отчаянно вибрируя, стремилось вернуть равновесие, а ледяные горы все еще оставались под левым боком, огненное небо — сверху. Белесая подвижная поверхность моря теперь была совсем близко к его глазам, она неслась навстречу, грязный снег на мерзлых очертаниях нижнего мира, консервные банки, пустая оправа каких-то очков. Незнакомая манящая сила земного притяжения, страшное стеснение и опустошенность в груди, пустая оправа чьих-то знакомых очков, бегущий пейзаж под ногами, болтанка самолета. Это уже не полет над ровной поверхностью, чтобы набрать силы для взлета, для пути вверх, это падение. Все, — сказал он, — сейчас мы упадем.

Когда он в последний раз посмотрел вокруг, то увидел, что вдруг в огромном самолете оказался совсем один, лишь экран с изображением стюардессы мерцал где-то впереди, ее отточенные жесты, улыбка, кислородная маска в руках, ее пальцы, грудь, усмешка — все в огненных лучах, струящихся сквозь иллюминаторы на экран. Он вжался в изгиб кресла и вновь увидел тот же мчащийся под ногами пейзаж. Неужели сейчас машина опять неожиданно летела в горизонтальном положении, над меняющейся морской гладью и над поверхностью суши, покрытой грязным снегом? Но где же тогда дно самолета, почему он видит сквозь него, почему по сияющей поверхности морского экрана в противоположном направлении несутся образы, консервные банки, оправа очков, лица? Бегут буквы, текст. — Это текст, — он сделал попытку произнести, но звук застревал в горле, в груди или где-то еще, — это текст, бегущий на высокой скорости в противоположном направлении, текст с образами, текст со звуком тромбона. Текст отчетливо движется над поверхностью, он с легкостью его читает, каждое слово запечатлевается в памяти, чтобы потом сразу же, сразу же записать: Темный небесный свод стелется над водой, вдали из просвета между небом и землей наискось пробивается сноп света. С поля подают голос вороны, из того просвета, сквозь который он пролетает, изливается хрустальная тишина; он окутан этой тишиной, паря между небом и землей куда-то внутрь самого себя. Откуда-то раздается колокольный звон, теперь он его слышит, видит, понимает, что звук этот на миг застынет, зависнет в воздухе, а потом эхо растворится в просвете на горизонте.

«И никогда, — произнес Фред Блауманн, барабаня пальцами по книге, — никогда не начинайте рассказ с описания сна!»

Все это здесь, — подумал он, — все это здесь, огромную птицу и меня вместе с ней несет из-под небесного свода, из этого просвета вместе с косым снопом света и раскатами хрустальной тишины — но не на землю, к айсбергам, не морем в земные недра, а во что-то реальное, что уже происходит, что я сам одновременно пишу и читаю. Читаю, слышу, вижу, чувствую. Но не понимаю. Понимает профессор Блауманн. Он понимает все. И объясняет тоже все. Он знает, как следует начинать рассказ. Ни в коем случае нельзя начинать со сна! Никогда! «И по возможности, никогда не используйте восклицательный знак!»

Он ясно видит перед собой лицо Фреда Блауманна в окружении других милых лиц, послушных, преданных, одаренных. Видит капельки, просвечивающие среди редких волос на темени, на начинающейся сияющей лысине, вокруг которой словно на барочном алтаре, расположились лица с любопытными глазами. Это все реально, и тромбоны вдруг замолчали. Бегущий пейзаж остановился. Текст остановился, поверхность успокоилась. Он закрыл глаза.

Он открыл глаза. Над головой гудел и ритмично содрогался гигантский вентилятор. Он забыл выключить его перед сном. Встал на колени на кровати и дернул шнур. Крылья большой птицы под потолком остановились. Услышал внезапно наступившую тишину и попытался сосредоточиться: воткнул острое лезвие между сном, которым нельзя начинать рассказ, и явью, в которую тоже трудно поверить. Тромбоны, резкий звук медных духовых. Барабаны! Ну что, профессор креативного письма? Можем ли мы начать с барабанов? Вместе с эффектной группой молодых чернокожих людей, вышагивающих туда-сюда по улице и репетирующих свое выступление? Тридцать или даже больше молодых чернокожих, шеренгами, с тромбонами, с барабанами в первом и последнем ряду, маршируют по обеим сторонам улицы, так пойдет? В середине толпа черных девушек в красно-белых блузках, в коротких юбках, под которыми длинная гусеница черных ног шевелится, ухватывая ритм. И с ними дородная, полная, да просто толстая черная учительница со свистком в зубах, с шарами плоти, выпирающей из тренировочного костюма ниже и выше пояса, колыхающиеся телеса. И оглушительное звучание всех духовых инструментов, пронзительный звук которых невозможно описать, звук, который веселым рикошетом отлетает от отливающей медью ткани вместе с лучами утреннего солнца. Рота молодых, черных, постоянно двигающихся, играющих, барабанящих, прямо скажем, одержимых, приплясывающих с большим баннером над головами. По мере их приближения украшенный бахромой баннер покачивается. На нем в середине золотыми и красными нитями вышит силуэт двух коней, над ними надпись:

Andrew Bell