Лао-цзы:

Стезя благодатная

("Дао дэ цзин", главы 1-24)

© Славянское и богословское толкованiе

Александра Матвеева и о. Иоанна (Janis Gutmanis)

К переводу Дао дэ цзин на славянский язык

История русских переводов Дао дэ цзин насчитывает уже без малого два столетия. В инструкции графа Сперанского, предназначенной священнослужителям, направлявшимся в составе десятой Российской духовной миссии в Пекин (1820–1830), прямо предлагалось изучать и переводить буддийские и даосские книги с целью «приготовления нужных на оныя возражений». В эти же годы появился первый (частичный) перевод Дао дэ цзин на русский язык, выполненный членом духовной миссии Даниилом Сивилловым, впоследствии архимандритом. Сложилось так, что именно православным священством было положено начало российскому китаеведению.

Эпохой стали переводы из Лао-цзы, выполненные Львом Толстым (с западных языков). Над этими переводами писатель работал в течение нескольких лет, начиная с 1880-х и вплоть до самой смерти. Он впервые провел последовательный сопоставительный анализ рассуждений китайского мудреца и христианского вероучения. Толстой также редактировал первый полный профессиональный русский перевод Дао дэ цзин, выполненный профессором Масутаро (Даниилом Петровичем) Кониси. Толстовский анализ Лао-цзы во многих аспектах не потерял значения даже до сегодняшнего дня.

ХХ век, особенно его последняя четверть, не испытывал недостатка в русских переводах Дао дэ цзин. Вместе с тем, даже несмотря на наличие громких имен (Ян Хин-шун, И.Лисевич, А.Лукьянов и др.), ни один из переводов по разным причинам нельзя назвать образцовым. Это оставляет пространство для новых попыток.

Перевод Дао дэ цзин на славянский имеет свои основания. Прежде всего, это наиболее наглядный способ некоторым образом продемонстрировать, как в действительности виделся текст Лао-цзы китайцу на протяжении последних двух тысяч лет. Затем, это способ избежать беспомощной псевдохудожественности стиля целого ряда недавних поэтических русских переводов, вернувшись к ее, художественности, источнику. Затем, славянский язык исключительно подходит для перевода именно философского текста, поскольку обладает богатейшей терминологией нелатинского происхождения (что по-прежнему нелепо выглядит при переводе с китайского), вместе с тем абсолютно понятной русскому читателю. Наконец перевод на славянский язык сразу же вносит книгу в обширный контекст собственно славянских ассоциаций и в такой перспективе приобретает отчетливый компаративистский оттенок. Использование славянского языка, который ipso facto является языком христианства по преимуществу, придает каждому термину характер неявного комментария – а какой смысл данное высказывание китайского философа в его буквальном прочтении имеет для человека христианской культуры? Это позволяет не только лучше понять самого Лао-цзы, но и лучше понять, а что он для нас значит. В конечном счете, попытка перевода на славянский язык – это просто способ перевода. Он возможен для нас благодаря некоторым особенностям русской культуры.

Cтихъ а [1]

Абiе есть стезя яко стезя,

сiя несть вечная стезя:

абiе есть имя яко имя,

сiе несть вечныя имя.

Безъ имени: начатъ тму сущихъ:

бе имя: сiе бе мати тмы сущихъ.

Зане егда вечная безъ желанiя,

да узренны будутъ ея невидимыя.

Егда вечной имати желанiе,

да узренно будетъ ея коловращенiе.

Двоица сiя единаго исхожденiя:

именама различьнама,

сути же единыя.

Въ тьме и вяще тьма!

всемъ невидимымъ еста врата.

Cтихъ в [2]

Иже подъ небомъ вси ведятъ яко красна есть красна,

сiе sло,

вси ведятъ добро есть добро,

сiе не по добру же.

Бытiе и не бытiе другъ друга раждаста,

тяжкое и легкое другъ друга создаста,

длинное и краткое другъ друга исполниста,

высшее и низшее другъ друга урядиста,

струны и гласъ другъ друга украшаста,

первый и последнiй въ следъ другъ другу идоста,

отъ века сiе.

Зане мудрый мужъ пребываяй въ не деланiи вершитъ дела

и исполняетъ не глаголами ученiе:

тму сущихъ не начиная созидаетъ

и не мысляще сохраняетъ,

самъ не присущь, а завершаетъ.

Токмо не присущь,

онъ посему не исчезаетъ.

Cтихъ г [3]

Аще не возносити таланты,

людiе безъ распря,

не ценити съ трудомъ обретомыя вещи,

и людь не будетъ татью,

не глядети на желанная,

людiе будетъ безъ волнений.

Посему мужъ мудрый исправяй

сердце и пусто строитъ,

утробу и наполняетъ,

похоти и ослабляетъ,

кости и крепкимъ творяетъ,

да вечно людь не ведаетъ и не желаетъ,

негда аще и ведаетъ, а не дерзаетъ;

не делаетъ сiе и токмо.

Сiе же несть и не правити.

Cтихъ д [4]

Стезя сiя хлябь есть,

аще и пытаема испытаема несть.

О пучино! подобна проистоку тмы сущихъ:

точаетъ остроту ея,

разрешаетъ от смуты ея,

утишаетъ блистанiе ея,

единитъ с прахомъ ея:

о потаенная! подобна яко не суща.

Азъ не вемъ, сiя чiе дитя;

была бяше прежде прообраза владыкъ.

Cтихъ е [5]

Небо и земля не человеколюбезна:

има тмы сущихъ яко псы былiемъ подельны;

мужъ мудрый не человеколюбезенъ:

ему сто коленъ яко псы былiемъ подельны.

Твердь воздуха междю небомъ и землею

не подобна ли на поддувало кузнечное;

аще пусто несть истощаемо,

аще движетъ вяще изыдетъ.

Паче узнати: въ искустве искуситися,

не яко имже хранящимъ срединнаго.

Cтихъ s [6]

Юдоли душа бессмертная,

рекутъ ю ланiю темною!

Лани темныя яже врата

рекуща быти корнiе небу и земли.

О нить, оле нить!

сiя яко есть, яко и несть;

аще пытаема, вяще нескончаема есть.

Cтихъ з [7]

Небо вечно, земля извечна.

Небо и земля потому токмо вечна и извечна можета быти,

колико не ради своего живета,

посему и