— Ну вы же должны помогать, разве нет?! — с отчаянием и слезами в голосе снова и снова твердила молодая женщина, прикрывая руками едва выпирающий животик. — Помогать и защищать! Кто, если не вы?!

Ее выразительные глаза с ресницами, особо не нуждающимися в туши, покраснели от слез, щеки от многодневных переживаний запали.

— По-моему, я как раз и хочу тебе помочь, а ты упираешься, — с трудно подавляемым раздражением отвечал ей майор, чье слегка подрасплывшее тело с трудом умещалось в кресле. На разопревшем от жары лице пугающей краснотой горели свежие шрамы, складываясь на левой щеке в подобие креста, на правой — диагональю рассекая кожу. От этого его и без того неприятный облик приобретал и вовсе отталкивающий вид, еще больше пугая взволнованную посетительницу. — Что здесь непонятного, я не пойму? Я помогаю тебе, ты помогаешь мне. Заметь, помогаю в частном порядке, можно сказать, по доброте душевной, — он постарался придать голосу мягкость, но безуспешно. Грубый характер все равно прорывался наружу.

— И что же это за помощь такая? — она подняла на него заплаканные недоумевающие глаза. — Разве это помощь?

Мужчина вздохнул и принялся терпеливо объяснять:

— Ну смотри, Олесь. Ты сама признаешь, что твой муж деньги в долг брал? Брал. Потратил их на красивую жизнь для тебя? Потратил. Он их вернул? Не вернул. Вы с ним в законном браке? В законном. Это значит что? Что теперь, после его смерти, все обязательства переходят на тебя.

— Я не отказываюсь от долга! — на эмоциях выкрикнула Олеся. — Я верну! Я все верну! Но не сейчас, не сразу! А они теперь приходят и угрожают мне! Угрожают, что или убьют или ребенка моего отберут!

— Вы можете чем-либо подтвердить факт угроз? — в скептической улыбке расплылся полицейский. — Что-либо, кроме ваших слов? — в ответ на ее едва заметное покачивание головой развел руками: — Ну вот… Что я приложу к твоему заявлению? — он снова перешел на «ты». — Эмоции?

Олеся опустила голову, закрыла глаза. Надежда получить помощь и защиту таяла, уступая в душе место горькому отчаянию.

— А вот если ты сейчас напишешь заявление, которое нужно мне, то я договорюсь о том, чтобы тебя оставили в покое хоть на какое-то время, и дали возможность возвращать долг частями, в разумных пределах.

— Но ведь это неправда, — взглянула в лицо майора девушка. — Я этого человека совсем не знаю, и то, о чем заявление, он не совершал.

— Откуда ты знаешь, совершал или не совершал? — суровый страж порядка стал ещё жестче, мелькнувшие на мгновение искорки доброты исчезли из глаз. — Если хочешь знать, то совершал, причем неоднократно, в отношении одной и той же девушки. Да так, что она теперь боится заявление на него писать. Но ведь такое нельзя оставлять безнаказанным, согласись.

— А если он потом мне что-нибудь сделает?

— Не сделает, — отрезал майор. — Его уже закрыли, но заявления нет. Уедет надолго на зону, а там с такими как он разбираются быстро и по справедливости, — он положил перед ней бланк заявления и ручку. — Пиши, я надиктую.

Олеся несмело подвинула бланк к себе, ещё раз с сомнением взглянула на мужчину — он копался в ящике стола, что-то там выискивая. Всхлипнув, она взяла в деревянные пальцы ручку, приготовилась писать.

— Смотри сюда, — он положил перед ней цепочку, на кулоне которого были выгравированы инициалы, — и запоминай. Вот эту цепочку ты сорвала с него, сопротивляясь, когда он тебя насиловал. Сорвала, а он и не заметил. И все остальное, что сейчас скажу, тоже запоминай. Будешь рассказывать в суде…

Несколько лет спустя…

— Здравствуй, мама.

Светловолосый худощавый парень с объемной спортивной сумкой на плече скрипнул дверью калитки словно бы несмело, словно забыл, каково это — переступать порог отчего дома. В глубоко посаженных серых глазах застыло тревожное ожидание — он не знал, как отреагирует мама на его неожиданное появление. Статья у него была «плохая» (не убийство, конечно, но тоже не «легкая»), после оглашения приговора по которой от сердечного приступа умер отец, оставив маму с семилетней дочкой на руках. Так что получалось, что смерть отца была на его совести, и он не знал, простила ли мама его за папу, да и за все остальное.

Мывшая посуду на столе под навесом женщина при звуке знакомого голоса вздрогнула, резко побледнела и, не вытирая мокрых рук, кинулась к сыну.

— Женя! Женечка! Сынок!

Она обнимала его, беспрестанно целовала родные щеки, с которых уже почти ушла юношеская припухлость, и отчаянно пыталась сдержать слезы радости. Когда первая волна эмоций схлынула, унеся с собой спазм в горле, она наконец смогла спросить:

— Ты вышел?! Тебя отпустили?!

Вместо ответа он просто кивнул — теперь спазмом перехватило горло у него. Еще чуть-чуть, и он бы наверное сам заплакал, как в детстве, но мама крепко прижала его к груди и держала так долго-долго, и его постепенно отпустило. Негоже все-таки мужику в двадцать восемь лет реветь как ребенку, пусть даже никто посторонний и не видит.

— А ты изменился, повзрослел, возмужал, — с любовью заглядывая ему в лицо, заметила мама и спохватилась: — А что же мы тут стоим? Пойдем в дом, — и повела как маленького за руку к крыльцу.

Она как будто боялась, что стоит ей выпустить руку сына из своей ладони, и он тут же исчезнет, пропадет еще на долгих восемь лет.

— Раздевайся, Женечка, — засуетилась мама, стоило им переступить порог, бросилась к холодильнику, от него — к плите. Потом убежала внутрь дома, вернулась через минуту с чистым полотенцем: — Освежись, умойся, ты устал с дороги, — и снова занялась готовкой.

Ухо давно отвыкло от маминого «Женечка», поэтому сейчас все внутри отозвалось теплом. Да и просто «Женя» он уже давно не слышал. Все последние годы он был просто «Крест», к тому и привык.

Умывшись с дороги, Крест распаковал подарки для матери и сестры — целый пакет шоколадных конфет, которыми славился город, где он сидел, золотые сережки — Насте, цепочка с кулоном — маме.

— Это тебе.

Он еще раз с удовольствием обнял маму, поцеловал ее в макушку, прячущуюся за тонким платком, однако не скрывающим поседевшие прежде времени волосы — свидетельство перенесенного стресса и многолетних переживаний, — и только сейчас заметил, как сильно она постарела. Кожа на лице и руках, потеряв упругость, стала мягкой, покрылась возрастными пятнами и сетью морщин. Зато глаза были все те же, мамины, добрые и лучистые.

— А где Настя? — спросил Крест, чтобы не дать подступающему к горлу кому выдавить из него слезу.

— Она в школе, — кинув взгляд на висевшие в простенке между окнами настенные часы, ответила мама и еще раз любовно оглядела подарок сына.