Инна Фидянина

Сахалин-господин

Сахалин-господин

Господин-пурга, Сахалин-тоска.

А и где бы ты ни жила, была,

ты такого края не видела:

тут зима, зима бесконечная.

Ой не шила я наряда подвенечного,

меня зимушка в шубку укутала,

замуж выдала, гадала, плутала:

— Будет плохо тебе, не реви, не ной,

Сахалин зимой обогрей, укрой!

Сахалин пургой обогрел, укрыл.

Пароход за мной не пришёл, не приплыл.

Нет не холодно, нет не голодно,

просто пусто кругом, очень боязно.

Как-то жизнь сиротливо прошла.

Сахалин-господин пел не для меня

свои песни в ночи заунывные.

Я не дочь тебе, картину дивную

напишу пером. А замужество

как пришло, так и ушло. Придал мне мужества

Сахалин смешной в небывалый век.

Я — зима-тоска. Ты — мил человек.

Песни горькие мои, ты забудь, прости.

Одевай-ка шубку и иди, иди

по краю русскому, краю снежному.

Сахалин-берега — края безбрежные!

Бог островной

Сахалин-господин колышется:

— Хорошо ли, тепло тебе дышится?»

— Хорошо и тепло, и вольно,

даже в лютый мороз раздольно!

До чего ж я люблю бураны:

заметут и следов не оставят.

Пропаду без следа и сгину,

ищите потом свою Инну, —

а Инна уже на небе

разговоры ведёт со светлым

богом Островным очень долго.

— Ну как тебе, доча, Волга,

красивы ли горы Урала?

Киваю: «Я не встречала

ничего красивей Сахалина.

Можно я снова двину

на свой островок гремучий?»

Хмурит бог свои тучи

— Да нет уж, сиди родная.

Видишь, тело твоё закидало

снежной, белою кучей.

Ты со мной, ты дома. Здесь круче!.

Сахалин-господин не шевелится:

то ли наст тяжёл, толь метелица

слишком сурово кружит.

Лечу в тело. За жизнь борюсь. Ну же!

Из сугроба большого я вылезу,

Сахалин-господин свой вымету

от нечисти всякой стихами!

Подождите меня там папа с мамой.

А я берёзку обниму и рябину,

над могилками поплачу и сдвину

Сахалин с насиженного места:

плыви, как лодка, по ветру!

И бог Островной за тучей

вздохнёт и скажет: «Так лучше.»

Бог островной и вьюга

Начинаю жить заново под именем бога:

«Ах ты, царская недотрога,

тебя даже я не трогал,

а жизнь за тебя отдал

сахалинский девятый вал!»

Я устало пожму плечами,

почему-то хочется к маме

и в сырую могилку к отцу:

— Я ведь скоро умру?

— Скоро, дочечка, скоро! —

успокоит бог, словно

сам собрался на небеса.

Я оделась, гулять пошла,

а на улице кружит вьюга:

— Раздевайся, ложись, подруга,

на мягкий, пушистый снежок!

— Врёшь, не вышел мой срок! —

снег стряхнула и в дом иду,

дома тепло в пургу.

А кот-баюн обогреет:

— Открывай свою книжку скорее

да листай, читай и пиши!

— Тихо, киска, я сплю, не дыши,

не урчи с таким грохотом в ухо.

Хорошо. Уютно. Проруха.

Ода острову Сахалин

Если честно говорить о Сахалине,

то нет в нём ничего, окромя глины,

кроме глины, песка и леса.

Нет на острове чудесном интереса,

потому как тот пророс травой:

лопухом, малиной, черемшой,

голубикой, черникой, морошкой

и махонькой редиской на окрошку.

А всё остальное — это море,

и в нём ничего нет, окромя соли,

кроме соли, воды и рыбы —

огромной такой, как глыба.

Глыб у нас тоже много:

утёсы, скалы. Пологом

лежат лишь мелкие долины:

Тымовская и (там где жила Инна)

славен Долинск-град, там совсем плохо:

то дома цветные, то горохом

катятся детишки по бульварам

не по древним, золотистым, старым,

а по серым, новеньким, разбитым.

Вот стих свой допишу и буду бита

мэрами всех сахалинских городов.

Ну и ладно. А ведь сколько слов

я хотела написать, но не смогла

(рот заткнула я самой себе), пошла

по острову родному в глину, грязь.

Не хотела я петь песен. Понеслась!

Сахалинские закаты

Александровск-Сахалинский,

здесь закат такой былинский!

Дочь гуляла по песку:

— Мама, что-то не пойму

куда солнышко ушло?

— Оно, доча, спать пошло,

не проснётся никогда!

Будет в небушке звезда

освещать горючу жизнь.

— Что ты, мамочка, уймись!

Никогда я не состарюсь на зловещем берегу,

а то я, как моя мама, тут совсем с ума сойду!

Дочь уехала далёко.

Бережок притворно охал.

Солнце вышло из небес

и сказало: «Молодец!»

Александровск-Сахалинский,

был бы здесь закат былинский,

не сочиняла б сказки я.

Всё. Я в дом писать пошла…

Я живу на Сахалине

На меня смешной японец

косо смотрит, улыбаясь:

— Ты живёшь на Сахалине?

— Я живу? Да уж не знаю,

я дышу или мертва.

Никогда не угадаешь

где сидит твоя душа.

Это Будда одинокий

всё про всех, конечно, знает.

Ты по-русски понимаешь?

Нет? Тогда ты не читаешь

и стихов моих глубоких.

Не люблю улыбок глупых!

Только Будда одинокий

стерпит все твои ужимки.

Ваши боги — невидимки?

Нет, не буду с небом спорить,

я спешу на своё море —

на песке стирать следы.

А ты следом не ходи,

я иду искать покой,

который ходит лишь за мной.

На меня смешной японец

косо смотрит, улыбаясь:

— Ты живёшь на Сахалине?

— Я живу? Не угадаешь!

Забери меня с собой, самурай

Каждый мой стих — окошечко в рай.

Забери меня с собой, самурай!

Я пойду так осторожно,

насколько это возможно.

Невозможно только остаться.

Самурай обещает сдаться

и с собой меня забирает.

Он, пропащий, пока не знает:

не по плечу ему ноша —

его танка изношен,

его хокку замучен.

А стих мой колючий

лежит под церковью золотой и плачет.

Он не значит

для крещёной Руси ничего.

Что ж в рай пойду без него.

Прощай, вояжка,

я партизанка

своих сахалинских лесов!

И не слушая голосов,

я уплываю в небо…

Эх, туда и тебе бы!

Сахалин обидел

Сахалин не хотел, но обидел.

И что обидное — обид никто не видел.

Растительность и та пошла по кругу:

то лопух, то репей — не жизнь, а мука.

— Да и ну на эту жизнь! — сказал упрямо

тот, кто рядом был. По стойке прямо

я ходила по дорогам Сахалина.

Птицы с неба крикнули мне: «Инна!» —

и велели кинуться в болото.

— Нет на острове болот то, —

я зачем-то птицам отвечала. —

Можно жизнь свою начну сначала?

Ну а остров предлагал позлее выбор:

— По деревням ты пройдись, живых покликай

иль пускайся вплавь по океану!

— Ладно, —