Помню, как мой отец в день своего сорокалетия сказал: «Боже мой! Мне уже сорок лет! Не верится! Я все еще чувствую себя мальчишкой. Как быстро пронеслись годы!» Я, с высоты своих прожитых 14 лет, подумала тогда: «Отец прожил огромную жизнь в 40 лет. Как он может чувствовать себя мальчишкой? Он уже старик!»

…И вот мне уже 70 лет. И теперь мне не верится в это. Я не заметила, как из девчонки превратилась в бабушку. Жизнь пронеслась как одно мгновение.

День — ночь, день — ночь проглатывают наши годы, унося нас из этой удивительной и неповторимой жизни. Я перелистываю свой дневник.

Моя жизнь была непростой. В ней перемешались счастье с горем, достижения с неблагодарностью и разбитыми вдребезги чаяниями, любовь с предательством… Она, как увлекательная мелодрама, после окончания которой хочется посмотреть ее снова.

Я отматываю пленку своей жизни назад… Поехали!

У меня в руках старые наручные часы, большие, тяжелые. Желтый металл потемнел, сквозь мутное стекло виден синий циферблат, секундная стрелка и надпись «Omega». На обратной стороне гравировка: «Дорогая память о дне бракосочетания. 5 августа 1935 г., г. Киев». В этот день мои родители Болеслав Прохницкий и Валентина Лукс сочетались законным браком.

Познакомились они в Киеве, где жила моя мама с родителями, двумя сестрами и двумя братьями. Ее отец — бывший русский офицер, награжденный двумя Георгиевскими крестами, — торговал в бакалейной лавке. Ее мама — дочь заводчика Германа Краншевского, чей завод в 1917 году был национализирован и назван «Большевик», — занималась воспитанием детей.

Мой отец рано стал сиротой. Его отец, инженер на железной дороге в Каменецк-Подольске, трагически погиб. Мать, не сумевшая пережить это горе, вскоре умерла. Моему отцу было двенадцать лет, его брату Тадеушу — восемь лет, сестре Стасе — шесть. Воспитывались они у дяди. После окончания школы отец пошел работать на шахту, чтобы давать деньги дяде за содержание брата и сестры. За отличный труд на шахте он был премирован путевкой на обучение в Ленинградскую воздухоплавательную академию.

В то лето отец приехал в Киев навестить свою сестру Стасю. Отец увидел маму случайно, когда она со своей мамой шла с рынка домой на улицу Ленина. Отец был буквально сражен наповал красотой этой восемнадцатилетней девушки: стройная, с тонкой талией, с копной пышных, горящих на солнце золотистых волос, с огромными серо-голубыми глазами… Отец, не раздумывая, пошел за ней, не решаясь заговорить в присутствии ее мамы, и, проводив их до самого дома, узнал, где она живет.

Несколько дней он дежурил у ее дома в надежде, что она выйдет одна. И однажды, когда мама пошла в кино со своей подругой, отец заговорил с ней.

Между ними вспыхнула яркая, сильная любовь.

Родители мамы были категорически против этого брака: «Во-первых, тебе нужно закончить консерваторию, а во-вторых, красивый муж — не твой муж, запомни это!»

Но мама ничего не хотела слушать. Она закончила второй курс Киевской консерватории по классу арфы и тайком бежала из родительского дома с отцом в Ленинград.

Убийство Кирова в Ленинграде открывает эпоху кровавых репрессий. Начались аресты. Отец, поляк по национальности, бросает четвертый курс академии, и они с мамой переезжают в Москву, наивно думая, что там отцу не грозит арест. Он продолжает учебу в МАТИ. Но когда в печально известном 1937 году родилась я, отцу пришлось бросить учебу и устроиться на работу в МАТИ снабженцем по материально-технической части, чтобы содержать семью. В 1938 году мама со мной, годовалой, поехала в Киев к своим родителям. Был июнь месяц. Отец провожал нас в ослепительно-белой форме гражданской авиации.

Возвращались в Москву мы в августе, нагруженные корзинками с банками варенья, соленьями, украинской домашней колбасой, салом, фруктами и прочей снедью.

Меня летом нельзя было оставлять без материнского молока, и поэтому мне от бабушки, в качестве гостинца, достался большой бублик, повешенный на шею на розовой ленточке. Этот бублик спас мне жизнь…

Провожала нас вся мамина семья. Поезд тронулся. В вагоне стояла нестерпимая духота. Мама покормила меня грудью. Укачанная размеренным стуком колес, я заснула.

Все мысли мамы были о ее любимом Болеславе. Она мечтала о том, как он встретит нас на вокзале, как она будет угощать его домашней украинской колбасой и украинским салом, которое он так любил.

Поезд подъехал к Нежену. На платформе у нашего вагона стоял черный воронок. «Чего это он сюда заехал?» — подумала мама. Дверь в купе с шумом открылась и двое в форме НКВД вошли в купе.

— Кто Прохницкая?

— Я…

— Быстро на выход!

— Куда! У меня билет до Москвы. У меня грудной ребенок… она спит…

— Не разговаривать! На выход, быстро!

Мама взяла на руки меня и свою сумочку, в которой был билет, паспорт и немного денег. В растерянности от происходящего корзинки с гостинцами родителей она оставила в купе.

Нас усадили в воронок на заднее сиденье. Рядом сел энкавэдэшник.

— Куда вы нас везете?

— Скоро узнаете.

Машина остановилась во дворе двухэтажного старинного особняка. Это был следственный отдел Лукьяновской тюрьмы.

Вдалеке на солнце сверкали золотые купола Владимирского собора.

— Так мы в Киеве? — спросила мама.

— Вперед! — Вместо ответа энкавэдэшник подтолкнул маму в спину и повел по длинному коридору. Постучав в одну из дверей, он доложил: «Прохницкую доставили».

Мама в нерешительности остановилась на пороге кабинета.

Сидевший за столом мужчина лет пятидесяти, в защитной форме с одной шпалой в петлице, «квадратный», стриженный под ежика, просверлил ее колючим взглядом.

— Прохницкая? — уточнил он.

— Да…

— Ну что, так и будем стоять в дверях? Проходите, садитесь, разговор у нас будет долгим. Рассказывайте!