В оформлении обложки использован фрагмент плаката Б. А. Мухина «Великие русские люди. Композиторы»

Могучего телосложения человек, с пышными усами и немного рассеянным взглядом, стоял у окна лаборатории.

 Лекции давно кончились; все реактивы были убраны, пробирки стояли в шкафах вымытые, на вешалке висел белый халат. Сам учёный не слишком-то торопился уходить. На улице было морозно, а под вечер так вообще на улицу носу не высунешь. Поёживаясь, вспоминая утренний колотун, химик со вздохом взглянул на заснеженную улицу, и направился одеваться. Сегодня его ждали не только в Военно-хирургической академии; в доме на набережной мойки собирались его знакомые, ждавшие его с минуты на минуту.

 Выключив свет, завесив шторы и взяв с собой портфель, мужчина вышел из аудитории, закрыв её на ключ. В некоторых комнатах ещё горел свет: то были профессора, у которых завтра должен был быть выходной.

 Учёный усмехнулся. "Почему я должен пахать всю неделю за какие-то гроши, когда кто-то, не работая вовсе, живёт припеваючи, ни на что не жалуюясь!" – думал с обидой он, спускаясь по ступеням Академии. Сойдя с последней ступени, он внезапно увидел на противоположной улице грязного, оборванного нищего. Несчастный, замерзая, пытался хоть как-то согреться, кутаясь в рваную, исстёганую накидку, по которой невозможно было определить, шинель ли это была в прошлом, или пальто. Перед нищим лежала шляпа, где, как видел учёный, не набралось ни рубля – только крохотные монетки, на которые не пообедаешь в самом дрянном трактире.

 Химик прошёл немного, затем остановился. Посмотрел издалека на нищего. Ему стало жаль беднягу, и, перебежав дорогу, чуть было не попав под сани, он, выудив из кармана ассигнацию, осторожно нагнувшись, положил, слегка смяв бумажку, деньги в шляпу, опустив блестевшие от слёз глаза.

 Нищий, увидев этот подарок, с трудом поднялся, бросился в колени учёному с возгласом "Барин! Барин, родненький, спасибо! Храни тебя Бог, барин!" – и собирался уже поцеловать лакированные туфли незнакомцу.

– Ну, полно Тебе, полно, родной. – ответил ему учёный, но не надменно и заносчиво, как произносили это от своего непомерного тщеславия многие петербургские богачи, а успокаивающе и ласково. Подняв его с земли, он вложил ассигнацию ему в руки, и напутствовал:

– Иди в ближайший ресторан, или, лучше, в трактир. Но не в кабак! Там, мало ещё, обокрут – нужно это тебе? – нищий помотал головой.

– Вот и прекрасно, чудесно! – заулыбался химик – Иди скорее, мороз застудит!

 Нищий торопливо кланяясь, схватив все свои пожитки и драгоценную бумажку, со всех ног бросился по скользкой мостовой к площади, петляя между прохожими и санными экипажами  – там находился небольшой трактир.

 А учёный, не теряя времени, пошёл по своим делам, изредка оглядываясь на одаренного им обездоленного. Обернувшись в последний раз, он увидел, что нищего уже не было видно. Добродушно улыбаясь, он понаблюдал ещё немного за площадью, и, никого там не увидев, зашагал по улице.

***

 В плохо освещённой комнате сидели пять человек. Все молчали: ждали своего последнего товарища. Кто-то недовольно поглядывал на часы, кто-то вздыхал и угрюмо сопел, смотря в одну точку.

 Комната походила на библиотеку. В середине её стояли два великолепных рояля, на которых в беспорядке лежали ноты и книги. По стенам располагались шкафы, рядом с которыми находились невероятно удобные и мягкие диваны. Один из них уже был занят двумя людьми – исполинского роста бородатым господином в костюме, и небольшого роста человеком в очках и военном мундире. В двух креслах сидели остальные – крепкий юноша, тоже с бородой, с яркими, почти безумными глазами, колко и в то же время по-родительски смотревшими на всё живое и неживое, и последний молодой человек, нескладного строения, с трусливыми глазами и вытянутыми пальцами, как-то настораживающе глядевшего на всех присутствующих.

 Наконец прозвенел колокольчик, и хозяин дома пошёл встречать пришедшего гостя.

– Опять опоздал, – сухо и язвительно произнёс господин в очках, смотря на циферблат карманных часов и на соседа.

– Ничего-ничего, Бородину можно. Он учёный, человек занятой – ему простительно опоздать. – прогудел бородатый господин, оглядываясь назад, в сторону прихожей.

-Да, но когда это происходит чуть ли не каждое собрание – это становится оскорбительным! – ответил сидевший юноша.

– Меня это ничем не задевает, – парировал великан – если бы мы пришли сегодня сюда соревноваться, кто быстрее найдёт дом Балакирева, то вы, мой друг, уже проиграли. Победителем будет Милий.

– Очень смешно, Владимир Васильевич. – обиделся молодой человек.

– Цезарь Антонович, давайте потом, – исполин махнул рукой, будто отгонял назойливую и нудную муху. Юноша усмехнулся, и, поправив очки, обернулся, желая наконец увидеть последнего участника кружка.

 Хояин дома и гость тем временем вошли в гостиную. Балакирев обнял Бородина, и, усадив на кресло, сам присел за рояль, и громко продекламировал.

– Господа, а вот и наш алхимик! Как я вижу, все собрались, ах, да… Нет ещё Аполлона Селивёрстовича..

– Гуссаковского? – непонимающе переспросил Бородин – Так он уже как неделю в Германии.

– Германии? Почему он не пишет? – возмущённо сказал Милий, нахмурившись.

– Чего именно? – спросил юноша в очках. – Писем или музыки?-

– Нет ни того, ни другого! – трагичным тоном произнём исполин. – Бросил Милия…

– Самым преподлым образом! – подхватил Балакирев, барабаня негромко пальцами по крышке клавиатуры.

– Да, положим, это некрасиво, – заступился неожиданно за уехавшего Гуссаковского Бородин. – Но мы оцениваем его как музыканта. Талантливая личность! Прекрасный лирик, а какие романсы! В них, уж не обижайтесь – тут он обратился к юноше в очках – он обошёл даже такого мастера как вас, Цезарь Антоныч!

Цезарь Кюи – инженер фортификации, композитор и музыкальный критик, непревзойдённый мастер романса и вообще лирической музыки – надулся, но вскоре забыл сказанное.

– По правде, он доставил мне много свободного времени – ухмыльнувшись, сказал Балакирев – Мне, знаете ли, надоело каждый раз оркестровывать его сочинения. Над симфонической сонатой у меня пропала неделя!

– А что он? – спросил Бородин.

– А он, шельма, хитрец – засмеялся Балакирев, – отдаст мне партитуры, а, чтобы лентяя из себя не изображать, побежит за фортепьяно, сымпровизирует, да и тут же запишет – вот и набралось сочинений: романсик, пьеска да ещё что-нибудь.

– Умно, умно, Милий Алексеевич. А что, больше он нам ничего не оставил? – спросил Кюи.

– Малость самую: "Дурацкое, или комическое скерцо". Я, господа, и играть его сейчас не