– Обиделся Балакирев! – подумал Бородин, в душе смеясь над ними. – Ну что за пустяк!

Милий, тем временем, видя, что возникла неловкая пауза, оглядел всех присутствующих и, встав, обратился к Бородину.

– Александр Порфирьевич, забыл вам представить – Владимир Васильевич Стасов – тут он указал на поднявшегося с дивана великана – музыкальный критик, писатель и историк, мой большой друг, а теперь и ваш. Будьте знакомы!

– Очень рад! – Бородин добродушно пожал крепкую стасовскую длань.

– Это Николай Николаевич Лодыженский, – продолжил Балакирев, кивая в сторону нескладного юноши – композитор, дипломат. Между прочим, двоюродный брат нашего друга Даргомыжского.

Бородин пожал юноше руку, и сел на своё место.

– Ну, Александр Порфирьевич, – Балакирев встал со стула и подошёл к Бородину. – Покажите нам ваши сочинения.

Бородин замялся. Ему было совестно, что уже в какой раз приходит он на это собрание, и ничего не приносит. Разве что один романс, но им уже повосхищались. Нужно было что-то новое. А на новое не хватало времени. То лекции, то опыты, то поездки на диспуты. Где уж тут время для музыки? Нельзя быть одновременно и Глинкой, и Менделеевым, как он часто говорил друзьям, коллегам и жене-пианистке.

Опустив глаза, Бородин, сжимая в руках портфель, сказал.

– Милий Алексеевич, пропустите. – и, оставив портфель на кресле, направился к роялю.

Балакирев недоуменно проводил его взглядом, про себя усмехнувшись: "Чудак", и стал наблюдать за действиями Бородина.

Тот сел за инструмент, поднял крышку, и выждав паузу, взял низкую ноту си. Потом повторил её два раза, окружив соседними нотами. Мелодия будто потопталась на месте, приобретая при этом суровый характер.

В воображении присутствующих рисовалось всякое. Стасов представил непоколебимого Святогора, Кюи – древний жертвенный алтарь Киевской Руси, Лодыженский – восточные барханы с всадниками-янычарами наверху. Бородин, вспоминая древние былины, раскачивал мелодию, играя в медленном темпе и опуская её всё ниже и ниже. Музыка, будто обнаружив в себе дотоле не знаемые силы, сдвинулась на полутон-си-бемоль, и зазвучала радостным, фанфарным аккордом вверху. Присутствующие заулыбались. Бородин повторил "раскачивание", но вместо "фанфар" заиграл лихую, стремительную мелодию попевку, когда бас, угрюмо и жужжаще идя вниз по полутонам, возвращался к начальному звуку. Потом последовали удары – но, лучше сказать, выстрелы из лука: вылетала стрела – вздрагивали пронзительно верхние регистры, натягивали тетиву – гудели басы; затем повторяли начальную тему нижние голоса. Балакирев внимательно наблюдал за клавиатурой. Бородин плохонько играл на рояле, но какие мелодии извлекал своим воображением!

Зазвучали грозно чередующиеся ноты в самом низу – верхи повторяли величавую, грозную, богатырскую тему, уже переставшую быть "топтавшейся", переродившуюся в могучую мелодию героев. Затем грянул начальный тон си. Бородин, уже не сомневающийся в своей победе, играл смело, дополняя мелодию всё новыми и новыми звуками, украшая главную тему красочными и яркими гармониями, сохраняя в басу удвоенную октавами комбинацию – си-си-си-до-ми-ми-бемоль-си-ре-си. В его воображении летела мелодия-попевка, дойдя до которой, он заиграл, не боясь уже выговоров Балакирева. Проиграв попевку, Бородин понажимал ещё несколько клавиш, сыграв простенькую мелодию, слышанную где-то на улице Петербурга, и, оставив её собравшимся, запомнил те мотивы, роившиеся у него в голове в ту самую минуту с мыслью "А это – на следующий раз!".

Повернувшись, он покинул своё место, и отошёл в сторону.

Присутствовавшие разразились громкими аплодисментами.

– Поразительно, Александр Порфирьевич! – пожимая руки Бородину, восхищался Балакирев – И что это вы от нас скрывали?

– Так… наброски! – отговаривался Бородин, принимая поздравления.

– Гениально! – восторгался Стасов – Вот она, русь эпическая, богатырская былинная! И не смейте бросать композиторство, это – ваше призвание!

Бородин горячо поблагодарил Стасова, который не мог нарадоваться новым участником кружка, о таланте которого так много говорил ему Балакирев.

Не сказал ничего только Лодыженский. Сидя, положив ногу на ногу, он растерянно глядел то на Бородина, то на рояль, то на Балакирева. "Неужели, – думал он тогда – какой-то дилетант, профессор химии, и сочиняет лучше Балакирева? Поглядим ещё, кто из нас настоящий симфонист!" – после чего осмотрел лежавшие на пюпитре ноты. Это были эскизы симфоний, которые должен был играть он в тот день.

– Как видите, вы способны не только на всякие колбы и пробирки, Александр Порфирьевич – обратился к Бородину Кюи, когда всё улеглось – Можете, если захотите!

– Могу, да не успею. – Бородин поправил сюртук, и повернувшись к Стасову, спросил, который час.

– Восемь часов, – ответил критик, захлопывая крышку карманных часов.

– Боже ты мой! Восемь! Господа, мне завтра на лекцию. – с этими словами он вскочил с кресла, и пожав руки всем, кроме Лодыженского, пошёл в прихожую.

– Засиделся я у вас, товарищи, – одеваясь, говорил Бородин – когда следующее собрание?

– Через неделю, на этой же самой квартире, – ответил Балакирев, – может быть, в четыре часа.

-Хорошо, Милий Алексеевич, если будет время, постараюсь придти, – Бородин поклонился кружку, ответившему ему кивком головы и улыбками – Счастливо оставаться!

После чего вышел, и, промурлыкав шутливую попевку из импровизации, пошёл домой.