Посвящается Эндрю, который всегда первым читает мои книги, и Хэлу, которому не терпится научиться читать

Одиннадцать лет назад

Листья, грязь и трава заглушают любой звук. Даже крики. Она об этом знает. Как бы она ни старалась, ее крик не пролетит четверть мили до автомобильных фар, до уличных фонарей, до светящихся окон высоких зданий, которые видно за стеной. Город совсем близко, но он ей не поможет, а на крик придется тратить силы, которых и так в обрез.

Она здесь одна. С недавнего времени.

— Кэти, — говорит она. — Кэти, это не смешно.

Сложно даже представить что-либо менее смешное. Тогда почему кто-то хихикает? И вдруг — совсем иной звук. Скрежещущий. Чиркающий.

Она могла бы побежать: до моста отсюда недалеко. Она успеет.

Но если она побежит, придется бросить Кэти.

Листву на дереве, у которого она стоит, шевелит легкий бриз. Она никак не может унять дрожь, ведь одевалась она — всего-то пару часов назад — в расчете на отапливаемый бар и подогретое сиденье автобуса, а оказалась на улице в полночный холод. Осознавая, что в любой момент, возможно, надо будет бежать, она осторожно снимает туфли — сначала одну, потом вторую.

— Хватит уже! — говорит она чужим, не своим голосом и отходит от дерева, поближе к громадному камню в траве. — Кэти, где ты?

Лишь чирканье в ответ.

По ночам камни кажутся выше, больше, а еще — страшнее и темнее. Но круг, в который они складываются, словно бы сузился. Ей чудится, что те камни, которые лишь краешком попадают в ее поле зрения, подбираются к ней, будто играя в «море волнуется раз», и если она сейчас развернется, то сможет к ним притронуться.

Как же не развернуться, когда одолевают такие мысли? Как не вскрикнуть, когда темный силуэт попросту надвигается на тебя? Один высокий камень раскололся надвое, как надламываются горные утесы. Отколовшаяся часть идет к ней.

Она бежит, но далеко убежать не успевает: путь ей преграждает еще один темный силуэт. Не пускает ее к мосту. Она разворачивается. Еще один. И еще. Темные фигуры со всех сторон подбираются к ней. Бежать некуда. Кричать бесполезно. Остается лишь метаться, как мечутся крысы в крысоловках. Они хватают ее и тащат к гигантскому плоскому камню — и тут хоть что-то становится ясно.

Становится ясно, что чиркающий звук издавало лезвие, которое точили о камень.

Убийство совершено с жестокостью невообразимой и неописуемой.

Газета «Стар», 31 августа 1888 г.

Пятница, 31 августа

К моей машине прислонилась мертвая женщина.

Каким-то чудом удерживаясь в вертикальном положении, она раскинула неживые руки в стороны и ухватилась за дверцу со стороны пассажира. Из мертвой женщины сочилась кровь, и каждая новая клякса капала поверх предыдущей, образуя нечто вроде паутины на слое автомобильной краски.

В следующий миг она повернулась и посмотрела мне в глаза. Ее мертвые глаза уставились прямо в мои, живые. На шее у нее зияла страшная рана, живот покрывало сплошное пятно алого цвета. Она протянула руку, но я не шелохнулась. Она вцепилась в меня, и, как для покойницы, довольно-таки крепко.

Да, я понимаю: она стояла на ногах и даже двигалась, но по ее глазам уже было ясно, что это конец. Может, тело еще какое-то время поборется, а сердце поколотится в груди, затихая с каждым ударом; может, она еще способна кое-как управлять своими мышцами. Но это все мелочи. Глаза уже знали, что игра окончена.

Мне вдруг стало жарко. Пока солнце не село, вечер был довольно теплым — один из тех вечеров, когда лондонские здания и тротуары удерживают скопленный за день жар, чтобы сбить тебя с ног волной горячего воздуха, как только сунешься на улицу. Но этого липкого, лихорадочного тепла я прежде не ощущала. Этот жар никакого отношения к погоде не имел.

Нож я поначалу не заметила — только почувствовала, как рукоятка прижалась к моему телу. Она так крепко обняла меня, что вонзала лезвие все глубже в собственное нутро.

Не надо. Не делай этого!

Я попыталась отстраниться, чтобы не давить на нож. Она закашлялась, но кашель вырывался не изо рта, а из раны в горле. В лицо мне плеснулась какая-то жидкость — и мир вокруг завертелся, как юла.

Мы упали вместе. Увлекая меня за собой, мертвая женщина мешком рухнула на асфальт; я расшибла себе плечо. И вот теперь она лежала навзничь, уставившись в небо, а я стояла на коленях рядом. Грудь ее еще приподымалась.

Еще не поздно, сказала я себе, хотя прекрасно понимала, что было уже поздно. Мне нужна помощь, но искать ее негде: только пустая стоянка, только шести-и восьмиэтажные многоквартирные дома вокруг. На какое-то мгновение мне показалось, что на одном балконе мелькнул силуэт, но человек этот сразу же исчез. Сгущались сумерки.

Ее ранили только что. Преступник не успел еще уйти далеко.

Не сводя глаз с жертвы, я принялась искать по карманам рацию — безуспешно. Сумочка валялась в нескольких шагах от меня. Выудив оттуда мобильный, я вызвала и полицию, и «скорую» на парковку к Виктория-Хаус в жилищном комплексе Брендон, что в районе Кеннингтон. Лишь договорив, я осознала, что она держит меня за руку.

Мертвая женщина держала меня за руку, но я не могла найти в себе силы посмотреть ей в глаза. Потому что увидела бы, как пристально она на меня смотрит. Надо говорить с ней. Нельзя, чтобы она потеряла сознание. Надо заглушить голос в моей голове, твердящий, что все кончено.

— Все хорошо, — повторяла я. — Все хорошо.

Но ничего хорошего на самом деле не было.

— Сюда уже едут, — сказала я, понимая, что никакие врачи ее не спасут. — Все будет хорошо.

В тот вечер, как только вдалеке завыли сирены, я поняла одну простую вещь: мы лжем умирающим.

— Слышите? Это «скорая». Держитесь!

Наши окровавленные ладони слиплись. В кожу на моем запястье давил металлический ремешок ее часов.

— Ну же. Говорите со мной.

Сирены приближались.

— Слышите? Еще чуть-чуть…

Быстрые шаги. Подняв голову, я увидела мерцание синих огней, отраженное в нескольких окнах. Патрульная машина припарковалась возле моего «Фольксвагена-гольфа», и констебль в форме уже направлялся к нам, бормоча что-то в рацию. Добежав, он присел рядом.

— Держитесь, — сказала я. — Помощь уже прибыла.

Констебль тронул меня за плечо.