* * *

15 сентября 2012, суббота

Мобил, Алабама

Весь этот бесконечно долгий год я жила точно под землей. Вначале меня подавляли таблетки, потом – люди, пытавшиеся помочь мне в борьбе с зависимостью. Но, повернув на извилистую, посыпанную ракушками дорогу к дому отца, я почувствовала, что, продравшись ногтями сквозь кости и окаменелости, корни и камни, я наконец-то вырвалась на свободу и выбралась на свет.

И он был офигенно ярок!

Солнце Алабамы слепило меня, отражаясь от бесконечной вереницы автомобилей, припаркованных по обеим сторонам дороги. Я изо всех сил вдавила изношенные тормоза, и моя древняя колымага дернулась и остановилась. Прикрыв ладонью глаза от резкого света, я смотрела на дом в конце улицы. Может, Молли Роб приютила тут свой клуб садоводов? Поскольку меня убрали с глаз долой и стесняться стало больше нечего, то почему бы ей не собирать клуб здесь вместо не слишком фешенебельного кирпичного дома в стиле ранчо, который они делили с моим братом Уинном.

Или, может, они устроили тут сбор средств для кампании Уинна. Я знала, он собирался на следующий год баллотироваться в губернаторы, пока отец имеет хоть какое-то политическое влияние.

Но собирать публику в доме отца, когда он в таком состоянии? Вряд ли ему теперь до гостей. Врач сказал, что на этой стадии Альцгеймера ремиссия уже невозможна: болезнь неуклонно продолжает свое разрушительное движение, пока не сотрет в человеке все до последней узнаваемые черты.

А вдруг все эти люди собрались в честь моего возвращения? Исключено. После этого года никакого праздника в мою честь не будет. Не говоря уже о том, что я вернулась на полторы недели раньше рекомендованного врачами срока выписки, поэтому никто меня не ждет.

Я подъехала как можно ближе к дому и втиснула машину в зазор между «кадиллаком» и «ренджровером». Отсюда дом был виден уже отчетливо: белые доски и черные ставни, шелушащиеся в полуденном мареве. Невысокий загородный коттедж, построенный работниками отца в начале ХХ века, был надежно защищен километрами болот и лесов на восточном берегу мутной и широкой Дог-Ривер. Сквозь вентиляционные клапаны в машину натягивало соленый влажный воздух, и, пока я сидела в ней, солнце скрылось за облаком.

На этих нескольких акрах я выросла. Здесь жила после школы – когда мы ладили с отцом и когда я бывала в завязке. В остальное время я тут не жила. Но всегда считала этот дом родным, поэтому сейчас, сидя в машине у самой подъездной дорожки, чувствовала, как все во мне переворачивается. Уинн и Молли Роб все тут запустили. В пасмурном свете дом, окруженный бурьяном и разросшимися азалиями, выглядел даже зловеще.

Я надеялась, что они лучше присматривают за папой.

Выбравшись из старенькой «джетты», я захлопнула дверцу. Плотная приморская жара Мобила обхватила меня своими влажными руками, приветствуя на родной земле, приглашая в отчий дом. Я глубоко вдохнула запах реки.

Я справилась. Пусть я слаба, пусть меня шатает, но я уже не та девица, которую почти год назад упекли в наркологическую клинику. Приходится смаргивать всплывающую перед глазами картинку: в желтом свете натриевых ламп – составленные в кружок железные стулья на ковре в кофейных пятнах. Входящие гуськом сломленные, изможденные женщины. Отупевшие от собственной беспомощности. Видимо, в тот раз я здорово напугалась, увидев в их лицах свое будущее.

Я направилась к дому, стараясь ступать на цыпочках, чтобы каблуки новых сапожек не вязли в ракушках. Я купила их в аутлете на подарочную карту, которую получила на прощание от женщин в реабилитационном центре, и, едва примерив их, ощутила больше уверенности в себе. Я напрочь забыла про эти чертовы ракушки.

Не пройдя таким манером и двадцати шагов – не фигуральных, в духе клуба анонимных алкоголиков, а реальных, в новенькой обуви, – я в какую-то долю секунды увидела то, что вернуло меня в детство, на двадцать пять лет назад.

Красный ворон.

Огромная, с двух обычных ворон, чуть ли не с ястреба, птица взгромоздилась на стойку балюстрады, тянущейся по обе стороны широких ступеней. Блестящие черные перья хвоста были опущены, кривой клюв устремлен в небо. Ворон то и дело расправлял крылья, и я видела алые всполохи на его перьях, сверкающих на солнце.

Сжав кулаки и зажмурив глаза, я сделала глубокий вдох – в голове стучало от жары, влажности и запахов реки.

Я не моя мама.

Никаких жимолостниц не существует.

У меня на пальцах нет золотой пыли.

Красных воронов не бывает.

Я проговорила слова вслух в горячий воздух, так, для верности, ведь я твердила их долгие месяцы, пока была на реабилитации. Уверенно и отчетливо, так, будто в них не сомневалась. Потом открыла глаза и выдохнула. На вороне больше не было ни единого красного пятнышка: на столбике сидела обычная черная птица и следила за мной блестящими черными глазами.

Я разжала кулаки, еще раз вдохнула. Возвращение может оказаться не таким простым, но я справлюсь с этим без своих приемчиков. Мне они больше не нужны – ни красный ворон, ни золотой; ни другие вещи, которые я раньше якобы видела. Отогнать эти видения было не так легко – они изменили свою природу и зажили отдельной жизнью – но теперь у меня появилась установка. Мне больше не нужно играть в эти детские игры. Я могу жить настоящим, реальной жизнью, быть ее хозяйкой, нормальным человеком.

Птица снова расправила крылья и взлетела с перил, а я подошла к ступеням и прикоснулась к тому месту, где она только что сидела. Потом внимательно рассмотрела пальцы – вдруг там осталась золотая пыль. Ничего – ни золота, ни ворона. Все будет теперь в порядке, нужно только верить в себя и собственные установки. Продолжать двигаться вперед. А это движение само будет мне помогать.

Я поднялась по ступеням и остановилась: постучать или просто войти? Всего год назад я покинула эти стены, однако… Это был очень долгий год – долгий, изнурительный, безнадежный. Три месяца незабываемого выхода из-под оксидона, перкоцета и других таблеток того же спектра действия. Три – в наркоклинике, еще почти полгода в реабилитационном центре. Жуткий год.

Чудо, что мне слоны не мерещатся. Сиреневые в крапинку.

Я открыла входную дверь и зажмурилась от яркого света. Иллюминация была полная: ослепительно горела хрустальная люстра, а также каждая лампа и бра в пределах видимости. Странно! Ведь яркий свет плохо действовал на отца, раздражал и приводил в замешательство. Я остановилась, тяжелая дубовая дверь захлопнулась позади; я выключила некоторые лампы, и комната погрузилась в полумрак. Бросила сумку на старинную вышитую козетку.

Из другой части дома доносились негромкие голоса. Если тут и была вечеринка, то спокойная, без музыки и смеха. Во мне поднялась волна страха: а вдруг он уже умер, и никто мне не сказал?! Я вышла в длинный центральный коридор и увидела на столике с мраморной столешницей аккуратно расставленные букеты роз, лилий и гортензий. «На похороны», – подумала я, не в силах отвести от них взгляда.