– Алтея? – продолжал доктор Дункан. – Ты ведь боялась, что с тобой будет то же самое?

Мне очень хотелось сказать, что я пила таблетки только потому, что они лежали в маминой коробке, что мне просто хотелось быть похожей на нее. Хотела сказать, что от них мне становилось гораздо легче. От них у меня появлялось ощущение полета, я чувствовала себя легкой и смелой. Что я не знала, от чего эти лекарства. Толком не знала. Однако это было не так.

Все ты знала.

– Я проверил все пустые пузырьки в коробке, – продолжил Дункан. – Только на одном из них значится 1980 год. Очевидно, что это были ее таблетки. Остальные были приобретены не более семнадцати лет назад – очевидно, тобой, не правда ли?

Я молчала.

– Ты принимала таблетки с тринадцати лет, не так ли, Алтея? Те самые таблетки, которыми злоупотребляла твоя мать. Ты же знаешь, принимать галдол без назначения врача незаконно.

Кому, как не мне, знать… И галдол, и хлозарил, и риспердал. Со временем я открыла для себя еще и ксанакс, перкоцет, викодин и оксиконтин. И достать проще, и приход с гарантией. С тринадцати лет я уже употребила не менее тысячи упаковок. Но по-прежнему хранила те первые, старомодные флаконы в сигарной коробке – в память о маме.

Доктор прокашлялся.

– Разреши нам помочь тебе, Алтея. У тебя не просто зависимость от таблеток. А патология, связанная с травматическими воспоминаниями из детства, с утратой мамы. Дело в том, что ты с высокой вероятностью предрасположена к шизофрении, как и твоя мать. Это вместе с наркоманией… и твоим навязчивым состоянием, копированием маминой зависимости…

– Тебя накроет в тридцать, – прокричал отец, стоя на верхних ступенях лестницы. – Их всех накрывало в тридцать!

Мы замерли, глядя вверх. Он стоял ссутулившись в своей мятой пижаме, взлохмаченный, и тыкал в меня узловатым пальцем. Лицо пошло красными пятнами – как в тот раз, когда я еще старшеклассницей прокрадывалась домой среди ночи, а он меня поймал.

– Пап… – Я двинулась вверх по ступенькам. Почувствовала, как кто-то схватил меня за майку и тянет назад. Я споткнулась, вскрикнула и ухватилась за перила. Я увидела, как Уинн пронесся мимо меня, перескакивая через ступеньки.

– Они все поголовно, все сходят с ума, – продолжал отец. – У всех этих девок едет крыша, когда им исполняется тридцать.

Уинн обхватил отца рукой и стал разворачивать в сторону спальни.

– Уинн!

Он остановился, посмотрел на меня.

– Уинн, это же не так! Скажи, что не так.

Отец кивал головой, отвечая ему одному слышным голосам. Уинн уставился в потолок.

– Уинн, я прошу тебя, скажи.

– Прости, Алтея. Мама знала, что с ней это произойдет, потому и принимала галдол. Это случилось с ними всеми без исключения. И возможно, будет с тобой.

– Лучше, чтобы ты была под наблюдением, – сказал доктор у меня за спиной. – Чтобы ты не причинила себе вреда, если мы окажемся правы.

Я чувствовала, как все они на меня давят, моя семейка и этот доктор, с озабоченным взглядом и этой несуразной историей. Почему отец так долго держал это в тайне, как он мог ничего мне не сказать? Да и остальные молчали. Бабушка Коллирин умерла, когда мама была девочкой, это я знала, но никто никогда не называл причины. Моя прабабушка по имени Джин была родом с севера Алабамы, где Аппалачи переходят в холмы. Кто-то из отцовских родственников однажды сказал, будто она сбежала от мужа с каким-то мужчиной. И всё. Но отчего она умерла, никто не рассказывал.

Что же их заставило заговорить сейчас?

– Все дело в твоей кампании? – спросила я Уинна. – Боишься, что я помешаю?

– Я хочу, чтобы тебе помогли. Это все ради тебя.

– В больницу я больше не лягу.

– Придется, – сказала Молли Роб.

– Иди ты к черту! – крикнула я.

Все уставились на меня.

– Я не обязана делать то, чего не хочу! – Вот, снова заговорила как ребенок. Я ненавидела себя за это.

Уинн смотрел вниз поверх перил, по-прежнему заботливо обхватив отца за плечи.

– А вот тут ты ошибаешься. Он прописал это в завещании. – Он бросил взгляд на Молли Роб, потом снова перевел на меня: – Мы все понимаем, как трудно тебе пришлось в клинике, как многого ты добилась. Но это лишь начало – блестящее, но только начало, впереди долгий путь. Мы… – Тут он быстро окинул взглядом остальных. – Мы все уверены, что тебе нужна длительная, интенсивная терапия, для твоего же блага и безопасности. Тебе придется встать на учет в психиатрической клинике до наступления тридцатилетия, таково условие завещания. Иначе не получишь ни гроша.

И они с отцом удалились.

15 сентября 2012, суббота

Мобил, Алабама

Я выскочила из дома в непроглядную тьму, проклиная сапоги на шпильках и прижимая к груди коробку из-под сигар и кошелек. Сев в машину и повернув ключ, я услышала несколько щелчков, после чего наступила зловещая тишина.

– Нет, только не это. – Я попыталась снова повернуть ключ, нажимая на газ. Никакого результата, даже щелчков. Я ударила по рулю: – Нет! Не надо так со мной!

Было слышно, как за окном машины воркует горлица. Как трещат цикады. Меня окутала влажность. Положив голову на руль, я закрыла глаза. Какая разница, что там бормочет доктор. Некоторые вещи важны для меня – и точка. Даже обрывки бумаги с молитвами, написанными синими чернилами.

– Veni, Creator Spiritus, – начала я. – Mentes tuorum visita, imple superna gratia, quae tu creasti pectora…

Я снова попыталась включить зажигание. Гробовая тишина.

– Qui diceris Paraclitus, altissimi donum Dei… um… tu septiformis munere[3]. – Я тараторила, не вдумываясь в слова, и ожесточенно поворачивала ключ туда-сюда.

Мотор по-прежнему предательски молчал.

– Tu septiformis munere! – Я обеими руками стукнула по рулю.

Ничего.

Я схватила кошелек и сигарную коробку и выкарабкалась наружу: естественно, нога при этом запуталась в ремне, и я чуть не полетела носом в ракушки. Повернувшись, я пнула ногой шину:

– Дерьма кусок 1997 года выпуска!

Я оглянулась на дом. Молли Роб и Уинн обо мне наверняка уже и думать забыли. Принялись за свои ежевечерние ритуалы: запирают все двери, задергивают шторы, устраиваются в своих обитых гвоздиками гробах. До меня им и дела нет. Я зашагала вдоль безлюдной дороги, кипя от негодования.