Алексей Смирнов

Малахитовый бегемот.

Фантастические повести

Малахитовый бегемот

1

Бормочущую тишину, где самое место мухам, расколошматила гневная дробь.

Рука, направленная легким эпилептическим разрядом, заколотила монеткой по блюдечку, куда даже самые просвещенные люди не кладут деньги, а только ложат. Дробь получилась надтреснутая, с раздражающим акустическим изъяном. Лицо мужчины, колотившего в блюдечко, исказилось: он оскалил зубы и сверкал глазами, а голову втягивал в плечи - может быть, инстинктивно прятался от возмездия, а может быть, сворачивался, подобно ядовитой змее.

Очередь всколыхнулась, по ней пробежала тепловатая волна облегчения. Бармашов стоял четвертым, и был благодарен мужчине с монеткой, потому что сам никогда не отваживался постучать в блюдечко, куда ложат, и пригласить продавщицу.

- Будет здесь кто-нибудь или нет? - сказал мужчина гусиным голосом. Он проговорил это в пустоту, немного задрав подбородок, и глаза у него тоже были пустые.

Растревоженное коллективное бессознательное оживилось, и Бармашов начал им напитываться. Ощущение было почти приятное. С недавних пор ему стало ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, хотя шестерка продолжала лицемерить и приукрашивать действительность. И вот сейчас он, среди изобилия поотвыкнув от очередей, перелетел в прошлое, посмеялся над семеркой, отпихнул шестерку, а заодно и пятерку. Помолодевший в очереди Бармашов развернул плечи, сгоряча вообразив, что вот возьмет сейчас и купит поллитра водки.

Тут-то и народился Мухомор. Длинный, как оглобля, и седой, как лунь, Мухомор считался окружной достопримечательностью. В талонно-карточные времена он выглядел уже глубоким старцем, успешно спившимся. Невозможно было поверить, что он дотянул до третьего тысячелетия. Но он не только дотянул, но и ничуть не изменился, разве ссутулился чуть больше, да лишился последних зубов, а так норовил втереться не то что в новое столетие, но и в самую эпоху Водолея.

Мухомор слыл неприятным скандалистом. Там, где он появлялся, немедленно начиналась драка. Никто ни разу не видел, чтобы Мухомор стоял в очереди. И также никто не видел, чтобы Мухомор явился куда-нибудь без своей увесистой палки. Палка, отметил Бармашов, тоже была прежняя - длинный, серый, кривой сук, владельцу под стать. Сейчас Мухомор уже стоял возле осиротевшей кассы, разевал рот и победоносно потрясал своей орясиной. Только что его, Мухомора, не было, и вот он вырос или, может быть, мгновенно переместился в пространстве колдовским навыком.

Мухомор ритмично вскидывал и опускал сук. Его пасть дымилась, из нее вываливалось и на лету распадалось что-то невразумительное и непристойное.

Неизвестно, почему из всей очереди он выбрал себе именно Бармашова. Старый негодяй ухватил Бармашова за ворот и выдернул из очереди, как уродливую морковину, а сам занял его место, продолжая невнятные гневные разглагольствования. Еще секунда, и его палка опустилось на плечо мужчины, который стоял первым и колотил монеткой по блюдечку. Мухомор дотянулся до него сзади, отпихнув женщин и детей - номера второй и третий. Мужчина присел и вытаращил глаза, глядя перед собой горчичным лицом. Мухомор тупо смотрел вокруг и сыпал проклятиями.

Он начисто позабыл о Бармашове, только что выдернутом. О нем он вовсе не думал, даже когда выдергивал; он расчищал себе дорогу, словно гулял по тропическому лесу, где самое место орудовать если не мачете, то хотя бы клюкой.

А Бармашов, уменьшившийся в размерах, потерянно уходил прочь и с горечью вспоминал, что не взял бы даже чекушки, не говоря о поллитровке, что он опрометчиво нежился в воспоминаниях, тогда как на деле стоял за диабетическим печеньем, которое по неизвестной причине продавали вместе с солеными сухариками к пиву.

Его затопила нестерпимая обида. Годы не защитили его; дворовые хулиганы как лупили Бармашова в детстве, так и продолжали лупить.

- Гад, гад! - кричали сзади на Мухомора. - Гоните его к дьяволу! О Боге подумать пора - а он посмотрите, что вытворяет!

Бармашову больше не хотелось печенья; он, семеня домой мелкими шажками, с новым наслаждением купался в солоноватом озере расстроенных чувств.

...Он выпил пустого чаю; убитый горем, улегся в постель и заснул. Горечь служила приправой к обыденности; Бармашов сознавал, что завтрашнее утро напомнит ему череду многих и многих пробуждений, бесполезных и завершавшихся неизбежным ночным небытием. Он убивался ради разнообразия.

Не зная того, что лучше бы ему напоследок порадоваться, да поберечь стариковское здоровье, не отягощая его пустыми переживаниями.

2

С некоторых пор Бармашов просматривал сны недоверчиво. Участвовал в них небрежно, со снисходительностью, предпочитая наблюдать с безопасного расстояния, которое каким-то непонятным образом удавалось найти в реальности, свободной от пространственных ограничений. Старики спят недолго, но в эту ночь произошло волшебство: Бармашов основательно провалился в исключительно интересный, красочный сон и так увлекся, что пробудился в необычный для себя час, довольно поздний. Он захотел провести рукой по лицу, как делал всегда, чтобы снять истлевающую сонную паутину, и недовольно поморщился: рука не работала - отлежал. В такие минуты всегда возникает карусельный ужас: мнится, что навсегда, что случилось непоправимое, что скамеечка сорвалась с цепей, и ты летишь себе, летишь, вычерчивая первую и последнюю в твоей жизни параболу, но задним умом тебе известно, что это происходит понарошку, что карусель для того и придумана, чтобы поиграть с несчастьем. И рука у тебя тоже отнялась не навсегда, сейчас она укутается в приятный наждак, а потом шевельнется - нехотя, нехотя, да куда ей деваться, уже и берет она носовой платок на пробу, подносит к лицу.

В руке ничто не кололо и не бегало, она лежала плетью. Бармашов нахмурился и решил, что разумнее сесть и поразминать руку сидя. Он крякнул, попытался подняться, но у него ничего не вышло, потому что ему повезло отлежать не только руку, но и ногу. И крякнул он как-то особенно, так, что неплохо было бы повторить и прислушаться. Он начал откашливаться, изо рта побежала слюна; он выругался, однако уста издали беспомощное мычание. И голова показалась ему несвежей, совершенно не отдохнувшей, набитой прокисшим тестом.

До Бармашова довольно быстро дошло, в чем дело, но дошло не окончательно - на том уровне его существа, где он оставался бестолковым растением и только и знал, что перекачивать разнообразные внутренние соки. Мозговые полушария скрестили перед новым знанием алебарды и не допустили в сознание. Но знание протиснулось бочком, потому что левое полушарие держало алебарду лениво и вообще еле выстаивало на ногах. Оно, обескровленное, медленно разваливалось. Бармашов лежал