Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:
- Рад бы стараться, но не имею возможности! Отягощен семейством. В Иванове, городе невест. Видит око, да зуб неймет. Не могу отсутствовать. Жильем обеспечен.
Полина Львовна смотрела на него подозрительно. Но в итоге что-то про себя решила и отказалась вдаваться в детали.
- Мы это оговорим на бумаге, конечно, - заметила она. - Поймите меня правильно, люди бывают разные. Потом начнутся претензии, притязания...
- Блядь, - снова вырвалось у Бармашова при слове "потом".
- Клянусь, - Груша сделался очень серьезным. - Клянусь не притязать. Претензий не будет. Мы все оговорим непременно, меня нет, меня никогда и не существовало.
Он отвел Полину Львовну в угол и там зашептал:
- Не по-божески это, ужасно стыдно, и мне себя загрызть хочется, честное слово, но знали бы вы, как он мне надоел! - Груша закатил глаза. - Не представляю, как вы с ним поладите. Капризный, сволочной, вредный... возьмет и нагадит нарочно, если что ему не по нраву.
Бармашов не был ни капризным, ни сволочным, но полковник наказал ему таковым стать. Чтобы не затягивать операцию и побыстрее спровоцировать финал.
- Ничего страшного! - вскричала Полина Львовна и легонько ударила Грушу в грудь. - У меня нервы крепкие. У меня не похулиганит. У меня все, которые безобразничают, через пять минут становятся шелковые.
Груша немного присел, нырнул под ее толстую руку и гусиным шагом прошел на свободу. Он выпрямился и начал смущенно переминаться с ноги на ногу.
- Тогда... Вы позволите удалиться? Я ненадолго, пока вы тут устраиваться будете, то да се. Душа истомилась, - признался он, снова шепотом. И нанес себе по горлу щелчок.
Желание заботливого брата не вызвало в Полине Львовне никакого отторжения.
- Конечно. Идите. Это тоже нужно, - она заговорила отрывисто, одобрительно-агрессивно, как будто вела с кем-то спор. - А как же иначе? Мы разве не люди? Все люди.
Она возвратилась в состояние неистового волчка, и у Данилы Платоныча потемнело в глазах. Но верный Груша, прятавшийся за ее спиной, корчил рожи, и Бармашову полегчало. Груша обеими руками зажимал себе рот и уморительно давился хохотом. Вся его туша сочилась восторгом, на лбу выступила роса. Полковник побежал одеваться, и Бармашов подумал, что на сей раз тот сказал Полине Львовне чистую правду. Операция началась блестяще, и Груша намеревается навестить соседей, чтобы выпить у них за успех и обсудить виды на будущее. Несомый невидимыми крылами, он выпорхнул из квартиры, не попрощавшись.
Полина Львовна резко остановилась перед Бармашовым и уставилась на него, уперев руки в бока. Слабое тиканье часов превратилось в оглушительный перестук часового механизма, присобаченного к бомбе.
14
Данила Платонович не находил в себе способности думать о чем-то другом, кроме как о способе, которым его начнут убивать. Больше всего на свете он теперь боялся подушки. Он догадывался, что Полина Львовна, договоренность с которой была подписана головокружительно быстро, не станет в него стрелять или выбрасывать из окна, не будет и резать. Насчет окна он, правда, не был вполне уверен: подоконники низковаты. Старичок может высунуться, чтобы подышать воздухом, и вывалиться. Но задушить его подушкой намного удобнее, и Бармашов, будь его сила и воля, спрятал бы все подушки, включая ту, на которой спал сам. Особенно беспокоила его маленькая думочка, черная, атласная, доставшаяся от мамы, с вышитой малиновой розой. Если накрыть Бармашова этой думочкой, то он не успеет ударить в стенку.
Не спрятать ли под матрацем нож? Груша строго-настрого запретил ему самовольничать, это во-первых. Во-вторых, Полина Львовна уверенно вела хозяйство и рано или поздно заглянула бы под матрац. По правде сказать, с Данилой Платонычем почти еженощно происходили урологические казусы, и матрац теребили постоянно, перестилали, воркующим голосом укоряли Данилу Платоныча и сразу же намекали, что ему не следует огорчаться из-за таких пустяков. Скоро все кончится. Полина Львовна была уверена, что Бармашов понимает этот обещанный конец как неизбежное выздоровление, но тот делал иные выводы и приходил в уныние.
Через несколько дней после вселения Полины Львовны выяснилось, что новое место жительства ей все больше и больше нравится. Данила Платоныч содрогался, видя, как эта коварная женщина заводит часы с медведем и обрабатывает бегемота влажной тряпкой. То, что эти предметы не выскальзывали у нее из рук и терпели лживую ласку, Бармашов расценивал как измену.
В своем общении с квартировладельцем, которому не так уж долго осталось владеть квартирой, но все-таки - неопределенно долго, и потому утомительно долго, Полина Львовна избрала традиционный стиль: бодрое ворчание-воркование, уместное как в доме для престарелых, так и в яслях. Она исправно ухаживала за бестолковым Бармашовым, играла с ним в развивающие, по ее мнению, игры, варила отвратительные супы, которые он поедал через силу, с ложечки, умышленно кивая на левую руку - якобы он не умеет держать ею ложку, но это была неправда. Еще Полина Львовна регулярно звонила Груше, и тот многочисленными техническими средствами добивался иллюзии междугородного звонка, тогда как на деле частенько сиживал за стенкой, сосредоточенно кивал в ответ на доклады Полины Львовны и потихоньку прыскал в огромный убийственный кулак.
Данила Платонович постепенно разочаровывался. Он видел себя важнейшей деталью сложного капкана; он, в конце концов, был залегендированным агентом. Он даже сумел убедить себя в предпочтительности своего нынешнего состояния. Он хотел сгореть, как свеча. И в то же время не хотел. Временами ему гораздо сильнее хотелось сидеть по-паучьи, на окраине паутины, и злорадно посмеиваться над идиотскими мухами. Все чаще говорил он себе, что силен. О том, что он всемогущ, Данила Платоныч пока еще не говорил. Но неуклонно приближался к этому выводу. Таких агентов не было нигде и никогда, он первый. Он уникален, и его имя войдет в милицейские учебники. Его будут называть в одном ряду с Матой Хари и Кимом Филби, через запятую; о нем снимут многосерийное кино.
Но вот входила Полина Львовна с тарелкой борща - жуткого, багрового клейстера, и начинала набивать Бармашова этим рискованным блюдом. Миражи рассеивались, и Данила Платоныч ударялся в бесславную физиологию.
Поэтому он замер от восторга, когда краем глаза - тем, с которого сохранилось зрение - усмотрел, как Полина Львовна, воровато оглядываясь, меняла таблетки в баночках. Пилюли были похожи между собой, и подмена осталась бы незамеченной.
Задыхаясь от возбуждения, Бармашов дважды постучал в стенку.
