Мгла укутывала мертвую равнину, словно ветхое одеяло. Южный ветер тащил к северу тучи и из-за дождя казался холодным. В облачных прорехах мелькали звезды, иногда показывалась половина луны, и тогда из темноты выныривали черные дома странного города. Над ним рокотала гроза, но вспышки молний ложились бликами только на крыши. Провалы дворов и ущелья улиц казались бездонными и были подвластны лишь дождю и ветру. И тот и другой усердно погружали город в осеннюю сырость и грязь, но ничего не могли поделать с выбивающимся из дымоходов, сквозящим из-за неплотно прикрытых ставень и дверей теплом. Вздымающийся заостренными кровлями в мутное небо, напоминающий пропеченный до черноты и порубленный на улицы хлеб, – город жил, и жил сытно и тепло.

Худощавый парень выбрался из окна через пару минут после удара тяжелого колокола. Мостовая была близка, но парень не прыгнул, хотя сапоги и скользнули по узкому карнизу. Крепкая рука придержала ловкача за шиворот, дав ему возможность уцепиться за причудливый резной орнамент, опоясывающий дом под окнами. Парень кивнул невидимому сообщнику и двинулся по карнизу от парадного входа вглубь переулка. Вряд ли он был вором, потому что помощник его остался в доме, бесшумно закрыв окно. Да и сам стенолаз явно не уходил от испытания, но и за добропорядочного гуляку сойти не мог – слишком уж старался остаться незамеченным. Так или иначе, ему было от кого таиться – в зыбком свете масляного фонаря на ступенях ежились два стражника и, зло поминая ненастье, поочередно бросали кости, не забывая прикладываться к глиняной фляжке с бодрящим напитком.

Едва различимой тенью парень дошел до конца карниза, перебрался на стену следующего дома и ловко спустился по выщербленной кладке, уверенно находя выбоины меж камней. Однако внизу его мнимую уверенность сменили волнение и спешка. Когда ночной гуляка принялся срывать тряпье, скрывавшее узкий меч, руки его задрожали. Но вот ножны блеснули промасленной кожей, парень поправил пояс, подтянул шнуровку плаща и, придерживая меч левой рукой, быстрым шагом устремился по узкому переулку, оставаясь в почти непроглядной тьме.

Ему было около двадцати, но что-то в облике парня говорило о том, что возраст все еще не сделал его мужчиной или уж точно не влил в него уверенности и спокойствия. Конечно, многие прощались с юностью и в более ранние годы. С другой стороны, не всегда природа властна над собственными детьми, хотя кто, как не она, придумывает для них испытания, в том числе и сталкивая неразумных друг с другом.

Ясным было одно: именно теперь неизвестный вряд ли задумывался о том, какое впечатление он может произвести на юных горожанок, их благочестивых матерей и бравых отцов. Он крался по ночным улицам и старался остаться незамеченным. К счастью, и ненастье, и поздний час, и темная одежда вполне способствовали его замыслу. Несколько раз на пути парня оказывались кабаки, из распахнутых дверей и приоткрытых окон которых неслось гудение вельтских дудок и слышались пьяные крики. Но неизвестный сворачивал с узких улиц в еще более узкие переулки и счастливо избегал столкновений с загулявшими горожанами.

Что-что, а дорогу молодой путешественник знал отлично. Он даже хватался за близкие стены до того, как под ногами начинали чавкать вылитые на мостовую и разбавленные дождем помои, и заранее замедлял шаг, выискивая во мраке невидимые ступени. Его плащ скоро намок, колпак, натянутый на голову, обвис. Верно, и сапоги не препятствовали влаге, но парень не замечал ничего, только вздрагивал время от времени, словно кто-то невидимый касался его плеча или крался по следам. Он позволил себе остановиться лишь у проездного двора высокой башни, с оголовка которой не так давно разнесся удар колокола. Облегченно вздохнул, погладил изъеденную временем кладку, заглянул в черный провал высокой арки, прислушался к шуму воды в основании древнего сооружения, оглянулся, вздрогнул от мелькнувших в отсвете молнии башенок магистрата и, ускорив шаг, нырнул в очередной переулок.

Когда торопливый путник добрался до городских ворот, дождь кончился, и даже небо стало серым, словно ветер сорвал нижнее покрывало, а верхнее, недостижимое, было намертво прибито к небосводу звездами и подсвечивалось луной. У ворот высились поленницы дров, в них упирались ручками рудные тележки. Тут же стояла жаровня, в которой метался огонь, и три стражника с нетерпением наблюдали, как брошенный на железные прутья кусок мяса пузырится соком.

Парень расправил плечи и с независимым видом приблизился к дозорным.

– Стой, мерзавец! – с испугом ухватился за отворотный амулет пузатый стражник, но, рассмотрев ночного гуляку, выдохнул с облегчением. – Или еще не мерзавец? Хотя, как говаривал мой покойный батюшка, это вопрос времени и оказии, сынок. Куда собрался?

– Вот. – Парень протянул усачу лоскут пергамента. – Я – сын Рода Олфейна, иду в Каменную слободу на ночную службу в Кривую часовню.

– А почему ночью, демон тебя задери? – не понял толстяк и поискал взглядом одного из напарников. – Длинный! Ты из Верхнего города, знаком тебе этот приятель?

Долговязый охранник с трудом поднялся с грубо сколоченной скамьи и шагнул к незнакомцу, вглядываясь в его лицо.

– А кто его знает? Я младшего Олфейна уж лет пять или шесть не видел, с тех пор как хворь его отца свалила. Не показывался он на людях, да и до того я к нему не приглядывался. Может, он, а может, и не он. Он же тогда мальчишкой был…

– Вот ярлык! – встряхнул лоскут парень, стиснув от досады зубы. – Я сын Рода Олфейна! Сегодня последний день траура по моему отцу! Ночью в Кривой часовне меньше народу.

– Это точно, – зевнул долговязый стражник. – Конечно, если храмовник не замкнет двери и сам не убежит куда-нибудь на ночь. В последние дни бродяги да тележные перегонщики толпами вокруг часовни стоят. Верно, полагают, что, если долго пялиться на Клейменый огонь, Погань проникнется к ним почтением или даже пошлет богатство раньше огненной смерти. Или надеются, что магистрат всяким отбросам будет ярлыки горожан раздавать. Ребятки с внешней стены с ног сбились присматривать, чтобы эти скамские да тарские поганцы по городу не расползлись! Замучились на ночь их выдворять за ворота! Боюсь, что Поганский поселок треснет от их нашествия. Ночами теперь, кроме охотников, вовсе никого через ворота не пропускают!

– Хватит болтать! – отмахнулся от долговязого толстяк. Поскреб выпуклость кирасы, словно намеревался добраться до зудящего живота, и снова повернулся к парню: – Что у тебя есть кроме ярлыка?

– Я сын Рода Олфейна! – упрямо повторил тот и отвел полу плаща. – Вот меч со знаком магистра.

– Еще скажи, что ты и сам магистр, – сплюнул стражник. – Может быть, и перстень покажешь? И ярлык, и меч украсть мог. Стыдно должно быть в твоем возрасте папенькой прикрываться – да пошлет ему Единый покоя в ином мире, славный был воин! Собственное имя пора славить!

– У молодого Олфейна прозвание было – лекаренок, – зевнул, поежившись, в стылом полумраке третий стражник. – У меня племянник в казарму, что у Западной башни, когда-то ходил, обучался воинскому делу от цеха кузнецов. Так он рассказывал, что Рин Олфейн сызмальства то ли к лекарскому делу был приставлен, то ли дар имел. Но если синяк от удара или порез какой, только к нему и обращались. Руками лечил! Любую боль снимал!.. Да! Точно говорю! Не вру, чтобы мне тут же пеплом осыпаться! Тогда еще Храм не так строг с колдовством был. Впрочем, все с разрешения старика Грейна, тогдашнего старшины, делалось, да и мзду за лечение паренек не брал. Хотя так-то вроде бы травник ребятишек пользовал, Ласах который, но иглу за щекой не скроешь, да! И еще говорили, что очень ловок этот самый Рин с узким мечом. Ну, той науке его еще отец научил. Род Олфейн отличным рубакой слыл!