Повести и рассказы из новой книги писателя Бориса Мирзы стали известны задолго до ее выхода в свет – множество читателей в соцсетях оценили и полюбили эту пронзительную, стилистически оригинальную прозу. В сборник вошли повести и короткие новеллы о жизни и любви, в которых исповедальная проза сменяется портретами современников, а истории большого города – мифами маленького приморского поселка и далекой псковской деревни.

Без работы сидел долго и вдруг звонок.

Звонит какая-то секретарша или продюсерша, – тогда уже было модно всех поголовно делать продюсерами, даже если вчера они столы передвигали. А уж бывших секретарш – тем более.

Говорит, хочет со мной встретиться главный.

Я, естественно, обрадовался, а еще больше обрадовалась жена. Видимо, устала донашивать замшевый пиджак, который мне отдал друг, так как сам носил только модные.

Плюхнулся я в первое попавшееся такси и ломанул в Останкино. Весь отглаженный и прилизанный.

Еду. Вижу, таксист на меня поглядывает искоса. Изучает. Ну пусть, думаю. Мне сосредоточиться надо перед встречей, чтобы прилизанной прической в грязь не ударить. Но таксист, видимо, считав с моего лица достаточно, начал разговор:

– На работу?

– Ну да, можно так сказать.

– И не тяжело тебе там?

Я хотел было сказать, что мне не там тяжело, а здесь и дома – смотреть, как жена, собираясь в свой театр на репетицию, отпаривает замшевый пиджак, который на мне видели три поколения ее предшественниц. Но не сказал…

– Всяко бывает, – говорю.

Таксист, мужик за пятьдесят, коренастый и такой весь основательный от козырька кепки до массивного живота…

– Это понятно. – Таксист смотрит на меня иронично. Видимо, из-за врожденной наблюдательности или богатого жизненного опыта он про меня все понял. – Работа тяжелая…

И не успеваю я согласиться и рассказать, что в редакции «Аналогии преступлений» монтировал фильм трое суток без сна, как таксист добавляет:

– Конечно. По тебе видно. Ты парень русский, хороший. Тебя в этот улей только кабели таскать и возьмут. Я по лицу вижу.

– Интересно, – говорю я, – а кого возьмут?

– Ясное дело, своих. Или этих, с ориентацией, или евреев. Там вообще одни евреи на жирных должностях. Ведь вот, хочу тебе сказать, скользкий народ. Везде, где можно, своих пихают, а русский народ типа тебя притесняют, вот в чем парадокс…

Я вдруг разозлился.

– Знаете, – сказал, стараясь быть суровым, – вы это прекратите! Так нельзя! Нельзя вот так вот взять и походя целый народ назвать скользким! Это же мерзко! Гадко! Неправильно! Будете продолжать, я попрошу остановить и выйду.

Здесь я прибавил матерное слово, которое оказалось к месту и по воздействию перекрыло всю предыдущую речь.

– Ладно, – сказал таксист. И поправил кепку. – Может, ты и не кабели таскать допустим. Но как-то это не типично…

– А в кепке ездить в машине – это типично? – спросил я.

Мужик вдруг захохотал.

– Парадокс! – изрек он. – Может, она мне нравится. Кепка-то.

Доехали. Я расплатился и вышел. И не успел сделать два шага в сторону двадцатого подъезда, как услышал крик таксиста:

– Осторожнее там! Смотри, чтобы тебя не съели. Держи крепко честь русского мужика.

Я пожал плечами и пошел в улей.

* * *

В приемной главного меня встретила продюсерша, сидевшая за столом секретарши.

– Владимир Иванович сейчас будет, – сказала она. – Задерживается. Хотите чаю?

– Хочу, – говорю.

А про себя думаю: какое хорошее русское имя у главного. Сам Владимир, а папа Иван. И тут же вижу табличку. На дверях в его кабинет. «ИВАНОВ». Владимир Иванович Иванов. «Что бы ты сказал, мой темный таксист, обуреваемый самым низкопробным антисемитизмом, если бы увидел эту табличку?» – успеваю подумать я, когда сам обладатель русского имени и фамилии входит в приемную.

– Аааа! – басит он. – Рад, рад. Пойдемте, как следует побеседуем! Начинаем мы интереснейший документальный проект!

И вот мы с Ивановым В. И. проходим в его кабинет, где он усаживается за огромный, красивый, темного дерева стол, а я пристраиваюсь в удобное кресло для посетителей.

И первое, что я вижу на этом самом роскошном столе, – флажок, какие крепят на машины к послам. Или ставят на стол консулу.

Да, на столе стоит флаг.

И это бело-голубой флаг Израиля.

* * *

Домой я опять еду на такси. Таксист в этот раз тощий, с какими-то свалявшимися волосами и молчаливый.

Только в самом конце пути он вдруг спрашивает:

– А правда, что у вас там чуть ли не половина педики?

– Не знаю, – говорю я, а сам думаю о другом. – Возможно. Очень правдоподобная версия. Кто нас всех знает?

Таксист больше не мешает мне думать.

Думать о том, что, судя по всему, работу я не получу.

И о том, что замшевый пиджак вполне красивый, хоть и пообтерся на рукавах.

– Уезжаешь?

– Уезжаю.

– Чего ж ты, – спрашивают, – уезжаешь? Плохо, что ли, было жить?

– Хорошо жилось.

– А чего тогда?

– Иногда бывает рябина хорошая, но горькая…

Да, мне все здесь знакомо. Вся моя прошлая жизнь тут без остатка.

Куда я ни взгляну, а все что-нибудь помню. Хорошо жилось.

Так жилось, словно совсем маленький мальчишка, рябину по первому морозу жуешь.

Горько, а хорошо.

Вот она, рябина. Во дворе. И наш двухэтажный дом на восемь квартир. Наша квартира на первом этаже. Окна на улицу и окна во двор.

Рябина всегда была. И сейчас, летом, листьями шумит…

Старая. Хотели было спилить. Но дядя Коля из соседней квартиры напился пьяный и рабочим угрожал.

Они сказали:

– Мы все равно придем, только с милицией.

А он ответил, что ему безразлично.

Но не так, а матом. А тетя Вера из другой, соседней квартиры, сказала, что дядя Коля герой. Так и сказала:

– Герой ты, – сказала, – Коля. Не дал спилить.

А дядя Коля от этого стал пунцовым, напился и почему-то заплакал, и долго потом разговаривал сам с собой:

– Жизнь прошла. Прошла жизнь.