* * *

— Так вот оно все и вышло, — закончила Елена и поправила выбившийся из-под теплого платка золотисто-рыжий завиток.

Я смотрел на этот завиток, огненно-красный завиток, и видел зарево пожара, клубы дыма и висящий в черном, расцвеченном бенгальскими огнями небе объятый пламенем Агрегат.

— Ну, я пойду. — Она протянула мне ящик. — Прощай, малыш. — Мягкие губы скользнули по моей щеке. — Бог знает, когда увидимся. Удачи тебе.

Стукнула дверь, и мы с Вероникой остались одни. По полированному дереву стола растекался тусклый блик слабого, с трудом пробивающегося сквозь занавески предутреннего света. Со стены, окруженная темным сиянием золотой барочной рамы, следила за мной юная женщина с мудрыми и грустными глазами. Молчаливо ожидающими развития событий судьями возвышались над столом темные силуэты стульев. Стрелка старинных часов бесстрастно отсчитывала время, и ящик, который я, словно тяжеловес штангу в ожидании сигнала «Вес взят!», судорожно сжимал в руках, с каждой секундой все больше и больше наливался тяжестью. Но сигнала не было, часы безучастно продолжали свой монотонный счет, и тогда, понимая, что выхода нет, я поставил этот пахнущий дымом и гарью ящик на стол и поднял крышку.

Внутри, завернутый в темно-синий бархат, лежал прямоугольный предмет. Какое-то время мы оба молча смотрели на него. Потом я поднял голову и встретился взглядом с Вероникой. Не знаю, что я надеялся прочитать в ее светлых глазах, но ничего, кроме доброжелательного участия, там не было. Еще несколько мгновений я, выжидая непонятно чего, смотрел внутрь ящика, в глубокую таинственную синеву — может, не доставать? — а потом, обреченно вздохнув, протянул руку, вынул тяжелый предмет, положил его на стол и развернул ткань.

Перед нами лежала книга. Ее переплет из тисненой, с позолотой кожи был украшен мелким речным жемчугом. Я осторожно прикоснулся к углу обложки, и она, словно в замедленной съемке, бесшумно поплыла вверх, открыв титульный лист, по которому угловатой вязью готического письма вились черные, оттененные золотом буквы. Мне не нужно было разбирать замысловато написанные слова. Собственно говоря, я уже понял, что это, когда Елена вручила мне ящик.

Не всякая история стоит того, чтобы быть услышанной, но всякая история заслуживает того, чтобы быть рассказанной. Так сказал Аптекарь, а я, по обыкновению, согласился и запомнил эту фразу. Позже мне пришло в голову, что если ее переиначить, то получится не менее справедливо: не всякая история стоит того, чтобы быть рассказанной, но каждая заслуживает того, чтобы быть услышанной. Звучит довольно психотерапевтически, но все же. Однако, прежде чем приступить к своей истории (а других у меня, в общем-то, и нету), я считаю своим долгом отметить, что, возможно и даже скорее всего, рассказать ее мне важнее, чем вам услышать. Ибо нерассказанная, она, словно непереваренный кусок жирного гуся в желудке, тяжким грузом давит мне на сердце, а порой, пробудившись, начинает проталкиваться наружу, царапая душу острыми коготками несказанных слов.

Однако произвести ее на свет вовсе не так просто, как это может показаться. Начнем с того, что не совсем ясно, где ее начало. Начинается ли эта история с моей встречи с Аптекарем? А может, в тот момент, когда Альберт Великий окунул в чернильницу гусиное перо? Или в день, когда моя матушка повстречала моего будущего отца?

В общем, сдается мне, что у любой истории (а у этой и подавно) начал несколько, и поиски, так сказать, начала начал — задача, похоже, неразрешимая. И если сейчас я этим занимаюсь, то, скорее всего, обусловлено это не тем, что Эли называл «интеллектуальной честностью», а страхом. Художник как-то признался мне, что наносит на холст все новые и новые слои грунта не потому, что этого требует технология подготовки, а для того, чтобы оттянуть необходимость встать перед белым холстом и провести первую линию. И вот сейчас, когда, глядя на чистый лист бумаги и не решаясь прикоснуться к нему пером, я рассуждаю о том, с чего следует начать, мне слышится голос Аптекаря: «Отбоялся, и ладно. Нет ничего страшнее страха. Вперед, малыш!» И я принимаю решение начать эту историю с того момента, когда ее покинул, практически не принимая в ней никакого участия, человек, которому я ничем не был обязан, кроме определенного набора генов и, как говорила моя матушка, кроме выражения глаз и формы затылка, хотя сам он, по ее утверждению, признавал себя ответственным исключительно за затылок.

Итак, родитель мой оставил этот мир, когда я был еще малым ребенком, лет пяти. Он свалился в разлом на раскопках Храма. Тела его не нашли — нашли лишь один левый сандаль, который свалился с ноги несчастного, когда он, совершая последний в своей жизни полет, растопырил руки и ноги в напрасной попытке полет свой остановить. Этот самый сандаль, зацепившийся за корень гуавы, мы с матушкой и похоронили, чтобы было куда ходить в годовщину, а поскольку могила в наличии имеется, то должно же в ней хоть что-нибудь лежать, пусть даже и сандаль. Отсутствие полагающегося покойнику тела дало людям повод для самых разнообразных домыслов и догадок, начиная от похищения моего родителя инопланетянами, кончая предположениями, что папаша свою смерть сфабриковал: приладил сандаль на корень гуавы и сделал, как говорят в наших краях, длинные ноги, то есть удрал. Покинуть же мою матушку менее экзотическим способом, по-видимому, мешали ему страх и уверенность, что она его непременно отловит. Что здесь правда, что нет, не мне судить, да только если матушка себе чего в голову вбивала, то всенепременно желаемого добивалась, правда, счастья ей это, как правило, не приносило, ибо ей тотчас хотелось чего-нибудь другого.