Женам, которые рассказали мне о многом…

И мужьям, которые рассказали мне куда больше, чем я хотела услышать…

И особое спасибо особым друзьям, которые пытались не рассказать мне вообще ничего, но им это не удалось!

В холодный февральский день 1986 года в Голливуде произошли два заметных события. Во-первых, похороны. Во-вторых, бракосочетание.

Многие сочли своим долгом побывать там и там. Хотя, разумеется, пришлось переодеваться, подбирая наряд сообразно случаю.

Джек Питон появился в вестибюле отеля «Беверли-Хиллс» и мгновенно приковал к себе всеобщее внимание. Богатый, обаятельный, в меру могущественный, недюжинного ума и знаменитый. И все это было ясно с одного взгляда.

Шесть футов роста, прекрасные внешние данные – в нем чувствовалось мужское начало. Густые по-молодежному длинноватые черные волосы, зеленые проницательные глаза, поросшее двухдневной щетинкой загорелое лицо, тренированное тело. Этому человеку было тридцать девять лет, и весь мир лежал у его ног.

Джек Питон был ведущим разговорного телешоу, одним из самых популярных в Америке.

– Привет, Джек, – проворковала пышная блондинка, втиснувшая себя в теннисное миниплатьице.

Он улыбнулся своей улыбкой, призванной разить наповал, – зубы у него были великолепные. Оценивающе, со знанием дела оглядел ее, не пропуская ни одного изгиба. Ограничился дежурным приветствием:

– Как дела?

Она была бы счастлива рассказать ему о своих делах, но он, не сбавляя шага, уже прошел мимо и двинулся дальше, к бару-ресторану.

По дороге с ним обменялись приветствием еще несколько человек. Пара туристов остановились и окинули его любопытным взглядом, помахала рукой какая-то худенькая девушка в красной блузочке с бретельками. Но Джек без задержки шел к намеченной цели. Столик номер один, уютная отделанная кожей кабинка прямо напротив входа в бар-ресторан.

За столиком уже сидел мужчина, во внешности которого было что-то от сумасшедшего. На нем был белый спортивный костюм, темные очки фирмы «Порш» и бейсбольная шапочка с надписью «Доджерс». Джек скользнул на сиденье рядом с ним.

– Привет, Хауэрд, – сказал он.

– Привет, Джек, – отозвался Хауэрд Соломен, подмигнув. Все черты его лица находились в постоянном движении, это и заставляло заподозрить его в легкой невменяемости. Он постоянно гримасничал, стрелял глазами, втягивал щеки. Однако в состоянии покоя он выглядел довольно интересным мужчиной – у него было лицо еврейского врача, который волею судеб попал не в тот бизнес. И его гримасы были словно призваны это обстоятельство скрыть.

– Как прошел вчерашний вечер? – спросил он, нервно постукивая указательным пальцем по кромке бокала.

– Все просмотры у Гусбергеров похожи один на другой, – отмахнулся Джек.

– Но фильм-то ничего?

– Паршивенький.

– Я это тебе заранее мог сказать, – самоуверенно заявил Хауэрд.

– Что же не сказал?

Хауэрд отхлебнул горячего кофе.

– Не хотел лишать тебя удовольствия – куда приятнее в этом разобраться самому.

Джек рассмеялся.

– Тебя послушать – если фильм делали не на твоей студии, быть хорошим он просто не может.

Хауэрд облизнул губы, закатил к небу глаза.

– Скажешь, не так?

– Пригласил бы меня на один из твоих просмотров.

– Я тебя и так всегда приглашаю. – Хауэрд даже возмутился. – Кто виноват, что ты никогда не являешься? Поппи на тебя уже дуется.

– Просто у Клариссы такой вкус, – спокойно объяснил Джек. – Она готова смотреть фильм только в двух случаях: если ей предлагали в нем роль, но она отказалась, либо если она в нем все-таки снялась.

– Актрисы! – Хауэрд презрительно фыркнул.

– Давай, расскажи мне про актрис, – миролюбиво попросил Джек, заказывая минеральную воду «Перье» и пару яиц.

Когда-то завтрак по субботам в этом баре-ресторане был ритуалом для Джека, Хауэрда и Мэннона Кейбла – знаменитого киноактера, который вот-вот должен был появиться. Но теперь у каждого из них дел по горло, и позавтракать вместе удавалось крайне редко.

Хауэрд с недавних пор возглавлял киностудию «Орфей» и упивался своей новой работой. Быть директором студии – он к этому стремился всегда, и вот его мечта сбылась, он стоял во главе всей этой чертовой шайки… надолго, нет ли – вопрос другой. Как и всякий обитатель Голливуда, Хауэрд понимал: руководить студией занятие весьма ненадежное, и с должности всемогущего владыки его в любую минуту могут спихнуть безликие денежные мешки, которым все равно, чем управлять: кинопромышленностью или банком. Должность директора студии – это предательски зыбкая территория, ничья земля, зона между управляющим крупного калибра и независимым продюсером. Все смещенные директора студий, стараясь перед уходом держаться браво, говорят одно и то же: «Мне нужно больше творческой свободы. Мой талант здесь задыхается. Времени в обрез, а сделать хочется так много. В общем, мы расстаемся друзьями. Я ухожу в независимые». Но на языке кино «уйти в независимые» (для непосвященных заняться независимым кинопроизводством) означает «оказаться в глубокой заднице». Тебя выперли. Ты не потянул. И теперь ты кусок дерьма. Не звоните, мы сами вам позвоним. А дальше… один неудачный фильм и «независимый» предан полному забвению.

Все это Хауэрду Соломену было прекрасно известно, и подобная перспектива его пугала. Он так долго карабкался наверх, положил на это столько сил – нельзя допустить, чтобы все это враз пропало. Впрочем, он утешался тем, что неудача в Голливуде вполне может вынести наверх. Из одной студии вылетел – тебя уже ждет другая. Круговая порука держит тебя в обойме – этот закон непоколебим. К тому же ему здорово повезло. «Орфеем» владел Захария К. Клингер, человек немыслимо богатый и могущественный. И Захария лично нанял его на эту работу.

Постукивая по крышке стола обгрызанными до мякоти ногтями, Хауэрд сказал:

– Поскольку Кларисса в этом дурацком фильме не снималась, надо понимать, что она забраковала сценарий?

– Да, и вчера пришла в восторг от своего решения, – с серьезной миной согласился Джек. – Это и вправду не Бог весть какой шедевр.

Из верхнего кармана пиджака он достал массивные очки в роговой оправе и надел их. Он видел не настолько плохо, чтобы пользоваться очками, но ему казалось, что они снимают печать проклятья с его донжуанской внешности. Как и двухдневная щетинка, которую он тщательно поддерживал в этом состоянии.