* * *

Среди немногих вещей, сохранившихся со времен восьмилетнего пребывания Лины Прокофьевой в ГУЛАГе, потрепанная сумка из мешковины. В самодельной, достаточно вместительной сумке хранились ноты французских, итальянских и русских арий, которые некогда подававшая надежды оперная певица-сопрано пела в тюрьме и которым обучала женщин-заключенных. Среди избранных произведений была и песня Шопена под названием «Желание».

В песне рассказывается о девушке, настолько преданной своему возлюбленному, что, будь она солнышком на небе, сияла бы только для него, а летай она птичкой в облаках, пела бы только для него. Пение всегда помогало Лине погрузиться в воспоминания о былых днях, отрешившись от реальной жизни. На Крайнем Севере, где она отбывала заключение, единственным, что поддерживало ее среди голых, пустынных равнин, была сила воображения.

Ручки сумки из бечевки обернуты вокруг двух деревянных пластин – одна в два раза больше другой, в помятой металлической рамке. На каждой ее имя – Lina Prokofiev, вдавленные в дерево буквы обведены карандашом. У Лины не было, как это принято в России, отчества – его придумали тюремщики, они же добавили окончание женского рода. Она стала зваться Лина Ивановна Прокофьева, ее прошлое было отнято вместе со свободой, но сохранилось в сумке из мешковины.

На обеих сторонах сумки в центре вышиты ее инициалы, Л. П., в окружении красных, желтых, оранжевых и серых стежков. Научившись рукоделию в лагерях, она старалась украсить принадлежавшую ей вещь. Сумка, не считая маленького темного пятна на дне, сохранилась в отличном состоянии. Спустя несколько десятилетий она была передана старшему сыну Лины, Святославу.

Лина родилась в Мадриде, юность провела в Бруклине, училась пению в Париже и начала певческую карьеру в Милане. Она свободно говорила на нескольких языках, включая русский, родной язык ее матери. В 1923 году Лина вышла замуж за Сергея Прокофьева, одного из величайших музыкантов своего времени, от которого ждала ребенка. А в 1927 году они впервые приехали вместе в сталинский Советский Союз. В ожидании поездки супруги испытывали не только радостное предвкушение, но и тревогу. Сергей уехал из России в 1918 году, до восхождения Сталина к власти, а Лина не бывала там с детства. Советские чиновники стремились вернуть Сергея для участия в социалистическом эксперименте, завлечь модернистского вундеркинда на модернизированную родину. Сергею обещали лучшие залы, исполнение произведений, равнодушно встреченных на Западе, восторженный прием, даже профессорство в Московской консерватории. Он поклялся – высокомерно, покровительственно – изменить курс советской музыки.

Бывшая столица Российской империи Санкт-Петербург, теперь Ленинград, сохранила свои дворцы и особняки, пастельные фасады и замерзшие каналы; город не изменился со времен юности Сергея, и, увидев его снова, он не мог сдержать восторга. Зато новая столица Москва потрясла его. Горизонт был очищен от церковных куполов, чтобы освободить место для величественных утопических памятников советской власти, основа которой все еще продолжала закладываться. Над городом сгущалась тьма, которой Прокофьев старался не замечать, сосредоточившись на положительных сторонах московской жизни. Лина не обращала внимания на шумы в телефоне в отеле «Метрополь», свидетельствовавшие о том, что линия прослушивается, и старалась не думать о тех, кто затаился в соседнем помещении, отделенном от их номера тонкой дверью. Говорили, что и в номере, возможно, установлены микрофоны, и по ночам в постели Сергей в шутку, прижав сложенные ладони ко рту, шептал слова Лине в ухо.

Но успех кружил голову – в советских концертных залах Сергею бурно аплодировали стоя, музыкальные критики высоко оценивали его исполнительское мастерство. Исполняя в Москве Третий концерт для фортепиано с оркестром без дирижера, он извлекал бурю звуков из инструмента – его мощные и гибкие руки позволяли добиться звучания редкой силы и наполненности[1]. Лина наслаждалась вниманием, которое оказывали элегантной паре на банкетах, устраиваемых в их честь. Сталинским чиновникам не нравилась музыка Сергея, но они признавали ее силу, ее возможности в качестве пропагандистского орудия. Лине делали комплименты по поводу ее пения и обещали, что, если Прокофьевы переедут в Москву, как надеется советское правительство, у Лины сложится певческая карьера, которая не удалась на Западе.

Следующие приезды Сергея в Москву не были столь же триумфальными, и теперь никто не разыгрывал перед ним спектаклей. Сергей понял, какая жизнь ждет его в Советском Союзе на самом деле, если он решит остаться. Он багровел и злился, когда пролетарские музыканты обрушивались с критикой на его балет «Стальной скок», в котором, по их мнению, он высмеял сталинскую политику индустриализации, представив советского рабочего рабом производства. Лине не надо были присутствовать во время споров, чтобы понять, как ее муж реагировал на критику в свой адрес, – звучным стаккато объявлял, что больше думает о творчестве, чем о политике.

В Париже, где они в то время жили, Лина получала приглашения на приемы в недавно открывшееся советское посольство – первое посольство СССР за рубежом. Советский посол во Франции поставил перед собой задачу убедить Лину переехать в Москву, одновременно рассказывая Сергею, какие «привилегии ждут его в Советском Союзе»[2].

Проще было поверить обещаниям, чем усомниться в них, и в 1936 году они переехали в Москву. Лина, уставшая быть просто женой великого композитора, наивно надеялась, что в Москве наконец сможет добиться успеха. Париж, «город огней», утратил притягательность, Лина устала от бесконечных разговоров об экономическом кризисе и угрозе со стороны Гитлера.

Но вскоре ложь раскрылась. Соседи Лины и Сергея жили в постоянном страхе, боясь лишний раз открыть рот. Вскоре супруги поняли, в чем причина – в постоянных исчезновениях людей, представленных в «Правде» как кампания, направленная против «диверсантов» и «врагов народа». Следовало перевоспитывать тех, чьи души были отравлены империалистической догмой. (Среди них, очевидно, был двоюродный брат Сергея Шурик, сидевший в тюрьме.) Внезапно возросло число самоубийц; дети доносили на собственных родителей, Коммунистическая партия ставилась выше семьи.