— К тебе с рудников! — прозвучал голос жены. — Водоподъемная машина сломалась.

Сорокапятилетний Биитра Мати, старший сын хая Мати, застонал и открыл глаза. Окна из тонкого как бумага камня едва золотил рассвет.

Хиами села рядом.

— Мальчик принес тебе ватный халат и сапоги. Сейчас будет чай с хлебом.

Биитра откинул одеяло и с кряхтеньем вылез из постели. В полусонной голове кружилась сотня ответов: «С водоподъемником мастера сами справятся!» Или: «Меня посадили на хлеб и воду?» Или: «Раздевайся, любимая! Рудники подождут!» Но вслух Биитра сказал, как обычно:

— Некогда. Там поем.

— Только будь осторожен! Мне не нужна весть о твоей смерти. Вдруг братья решат, что пора?

— Даже если пора, никого еще не убили водоподъемником.

Однако он с особой нежностью поцеловал жену и лишь потом отправился в другую комнату, где слуги набросили ему на плечи серо-фиолетовый халат и подали тюленевые сапоги. Биитра вышел навстречу посыльному.

— Рудник Дайкани, высочайший! — Посыльный изобразил позу извинения, такую церемонную, что сгодилась бы и для храма. — Поломка случилась ночью. Говорят, в нижних штольнях воды уже по пояс.

Биитра выругался, но принял позу благодарности.

Они быстро шли по просторным коридорам Второго дворца. Даже если водоподъемник отказал, шахту не должно затопить так быстро! Нет, дело не только в этом. Биитра хотел было представить себе рудник Дайкани, да где там: горы и долины Мати все разрыты. Вроде бы четыре воздушных колодца. Или шесть… Надо смотреть самому.

На улице в позах послушания застыла личная охрана — десять воинов в блестящей парадной, но прочной кольчуге с остро заточенным оружием. Обоих братьев Биитры сопровождали такие же охранники. Когда-нибудь они пригодятся, подумал Биитра, только не сегодня. Ему еще водоподъемник чинить.

Он сел в паланкин. Четверо носильщиков подняли жерди на плечи.

Биитра обратился к посыльному:

— Держись рядом! — Руки хайского сына изобразили приказ с легкостью, какая бывает от многократных повторений. — По дороге расскажешь все, что знаешь.

Они быстро миновали дворцы, над которыми знаменитые башни Мати возвышались, как деревья над подлеском, и вышли на мощенную черным камнем улицу. Слуги и рабы склонялись в позах самоуничижения, а немногие в столь ранний час утхайемцы — в позах почтения перед тем, кто однажды, возможно, отринет собственное имя ради титула хая.

Биитра почти не замечал прохожих и думал только о любимых рудокопных механизмах: водоподъемниках, дробилках, лебедках… К руднику, прикинул Биитра, можно добраться еще до того, как шустрое весеннее солнце пройдет две ладони.

Носильщики пошли южным трактом, оставляя горы за спиной, и вскоре по извилистому каменному мосту пересекли реку Тидат, вытекающую из ледника. Впереди лежала долина — усадьбы, предместья, луга, поля озимой пшеницы. Почки на деревьях уже полопались. Еще пара недель — и весна буйно зазеленеет, отберет у воровки-зимы солнце.

Посыльный быстро поведал то немногое, что знал. Впрочем, еще до середины пути в ушах засвистел ветер и сделал беседу невозможной. Чем ближе они подходили, тем яснее Биитра представлял себе, куда направляется. В первом руднике, что семейство Дайкани взяло внаем у хая, шесть воздушных колодцев, а здесь — четыре. Медленно, постепенно перед мысленным взором Биитры всплыли все подробности, и задача стала четкой, словно ее вычертили грифелем или выбили в камне.

К тому времени, как паланкин достиг рудничного предместья, пальцы Биитры онемели, из носа потекло, зато в уме сложились четыре догадки о причинах происшествия и десять вопросов, которые помогут выбрать из догадок одну, верную. Позабыв про хлеб с чаем, он поспешил в рудник.

Сидя у жаровни, Хиами вязала шелковый шарф и слушала, как мальчик-раб поет песни времен Империи. Высокий переливчатый голос рассказывал, как любили и сражались, побеждали и погибали полузабытые императоры, как враждовали друг с другом поэты и плененные ими духи-андаты. Одни песни отличались искренностью и красотой, другие — грубыми шутками и фривольностью, но все были древними. Хиами не любила слушать написанное после Великой войны, когда были разрушены далекие дворцы и уничтожены воспетые в старых песнях земли. После войны начали петь про хайем — трех братьев-претендентов на трон хая, — про то, как двое гибнут, а третий забывает свое имя и обрекает сыновей на новое кровопролитие. Плач о погибших, восхваление победителей — все это раздражало Хиами, а сейчас ей больше всего хотелось успокоиться.

Вошла служанка — совсем юная, в строгих светлых одеждах — и приняла ритуальную позу, говорившую о приходе гостьи, по положению равной хозяйке.

— Идаан, дочь хая Мати.

— Я знаю, кто такая сестра моего мужа! — оборвала Хиами, не переставая вязать. — Еще скажи, что небо голубое!

Девочка зарделась, ее руки попытались изобразить три разных жеста, но не сложились ни в один. Хиами пожалела о своих словах, убрала шарф и приняла позу мягкого приказа.

— Веди ее сюда. И принеси стул поудобнее.

Служанка благодарно кивнула и убежала. Вошла Идаан.

Идаан едва исполнилось двадцать: она годилась Хиами в дочери. Не красавица, хотя это мог распознать лишь опытный глаз: иссиня-черные волосы переплетены серебряными и золотыми нитями, глаза подкрашены, кожа напудрена, выпуклости бедер и грудей подчеркнуты сине-золотыми шелками. Мужчине или неопытной девушке Идаан показалась бы первой красавицей города, но Хиами умела отличить природный дар от искусной подделки. Впрочем, искусство она ценила выше.

Обе приняли позы приветствия, в которых отражалось и кровное родство Идаан со старым хаем, и то, что Хиами старше и может стать первой женой нового. Вбежала служанка со стулом, тихо поставила его и попятилась. Хиами жестом остановила ее и указала на певца. Девочка изобразила позу послушания и увела того с собой.

Хиами улыбнулась и жестом указала на сиденье. Идаан приняла позу благодарности, гораздо более непринужденную, чем приветствие, и села.

— Мой брат дома?

— Нет. Какой-то рудник затопило. Боюсь, его не будет до вечера.

Идаан нахмурилась с явным неодобрением.

— Надо же: сын хая месит грязь в шахтах, как простой горняк.

— У мужчин свои страсти, — слегка улыбнулась Хиами, а потом посерьезнела. — Как твой отец, есть перемены?