Михаил Алексеевич Кузмин

Собрание прозы в девяти томах

Том 1. Первая книга рассказов

Предисловие

Составляя это собрание, редакторы стремились представить прозу М. А. Кузмина с наибольшей полнотой. Издание запланировано на девять-десять томов. Первые три тома воспроизводят, одну за другой, первые три книги прозы Кузмина, изданные «Скорпионом»: Первая книга рассказов (1910), Вторая книга рассказов (1910) и Третья книга рассказов (1913), причем роман Крылья входит в первую из них. В 1914-18 гг. в Петрограде выходило Собрание сочинений Кузмина (в издательстве М. И. Семенова); мы воспроизводим из него все книги с прозой, но тома нашего издания следуют хронологии написания, а не выхода книг. Таким образом, в нашем четвертом томе будут сборники рассказов Покойница в доме/Сказки (1914) и Зеленый соловей (1915); пятый том будет включать роман Плавающие-путешествующие (1915), который воспроизводится по берлинскому изданию, и сборник Военные рассказы (1915) (который не входил в собрание сочинений); шестой том-роман Тихий страж (1916), тоже по берлинскому изданию, и книгу рассказов Бабушкина шкатулка (1918); последние два сборника рассказов, Антракт в овраге (1916) и Девственный Виктор[1] (1918) составят наш шестой том; в седьмом томе будут помещены роман о Калиостро и вся несобранная художественная проза (рассказы и частично опубликованные романы). В остальных томах будут помешены книга статей Кузмина Условности (1923) и несобранные статьи, рецензии и предисловия, а также разный другой материал пестрого характера. Нам не удалось достать тексты следующих опубликованных рассказов: «Федя-фанфарон», «Прогулки, которых не было», «Воображаемый дом», «Княгиня от Покрова» и «Невеста».

ВЛАДИМИР МАРКОВ

Беседа о прозе Кузмина

– Я не совсем понимаю последних слов.

– Песня еще длинна, и из дальнейшего яснеет смысл предыдущего. Само по себе ничто не бывает понятно.

Кузмин. Комедия о Алексее человеке Божьем

В рецензиях на недавнее собрание стихов Кузмина можно было прочесть, что вот дескать забытый поэт наконец восстановлен в правах. Трудно сказать, сколько на свете так называемых «истинных любителей поэзии», но они всегда знали цену Кузмину (так же как они увлекались стихами Пастернака до истории с Живаго и восхищались Мандельштамом до мемуаров его вдовы). Проза Кузмина несколько иное дело. Она всегда была как бы падчерицей, хотя внешний успех некоторым вещам (Крыльям, например) выпадал и количественно современники писали о кузминской прозе больше, чем о его стихах, и ее высоко ценили такие знатоки как Вячеслав Иванов и Брюсов.

Большинство критиков, особенно журнально-газетных, естественно, обсуждали гомосексуальную тему у Кузмина, не проявляя при этом ни особой осведомленности, ни вкуса. Может быть, не меньше писалось о Кузмине как стилизаторе, тем более что в это время складывалась целая стилизаторская школа (Ауслендер, Садовской и др.), до сих пор ожидающая исследователя (который должен будет выяснить и сформулировать сущность самого явления стилизаторства). Впрочем, Кузмин привлекал внимание не только как стилизатор, но и как стилист, причем часто одновременно восхищались совершенством стиля и отмечали (то порицательно, а то и с похвалой) языковые небрежности[2]. Заметили критики и кузминское «нерусское» усиление роли повествовательной интриги и занимательности[3], и для некоторых из них это означало вытеснение психологии, превращение героев в картонные фигуры, в то время как другие (тот же Иванов) даже в таком казалось бы чисто «фабульном» романе как Подвиги Великого Александра именно в лепке образа и в психологических аспектах и видели особые достижения автора. Своих литературных предков подсказал критике сам Кузмин, когда в известной статье перечислил Апулея, аббата Прево, Лесажа, Бальзака, Флобера, Франса и «бесподобного» Анри де Ренье, а потом добавил к ним Лескова, Островского и Мельникова-Печерского. Разные критики и в разное время прибавляли к этому списку Пушкина, Диккенса, Достоевского, Толстого, Сореля, Клода Проспера Жолио Кребийона и греческий роман.

Согласия в оценке было мало – и не только между элитой и газетной братией, а и между людьми понимающими: Вячеслав Иванов увидел в экуменических идеях

Нежного Иосифа «новое слово в нашей литературе», в то время как Андрей Белый презрительно клеймил «дешевую изощренность» и «дурной тон» Крыльев, автора которых он считал писателем для «читающих Уайльда в плохом переводе» (впрочем и Иванов признавал Крылья «молодой и незрелой» повестью). Серьезная критика прозы Кузмина, начавшаяся, может быть, с рецензии Брюсова в Весах в 1907 г., закончилась насыщенной статьей Эйхенбаума в 1920 г.

После большого перерыва в наши дни намечается новый интерес к Кузмину-прозаику, и пионером здесь явился американский критик Эндрью Филд, кажется, первым заговоривший о пародизме Кузмина (Тихий страж как пародия на Достоевского) и даже сопоставивший его с Набоковым. Чрезвычайно интересны высказывания одного из лучших сейчас специалистов по Кузмину Геннадия Шмакова о Крыльях как о философском романе по замыслу. Шмаков и Джон Мальмстад выводят Кузмина из Плотина, святого Франциска, Гейнзе и Гаманна, что открывает совершенно новые перспективы для дальнейшего изучения не только его прозы, но и поэзии.

Любой обзор прозы Кузмина должен начинаться с его романа Крылья (написан в 1905 г.). Скандальный ореол, созданный Крыльям третьесортной современной критикой, кажется сейчас почти карикатурой. Первое крупное русское произведение на гомосексуальную тему (на три года опереженное Андре Жидом и его Имморалистом), конечно, шире этой темы: это роман об обретении своего я, прежде всего. Идейный субстрат Крыльев ждет исследователя, который разберется и в природе кузминского платонизма[4] и, может быть, в его «западничестве» (неслучайно Ваня Смуров «находит себя» в Европе после пошловатости Петербурга и связанности старообрядческой Руси). Однако роман можно взять в руки и для простого читательского удовольствия. Повторное чтение не разочаровывает и заставляет отнестись с некоторым скепсисом к суждениям очень компетентных судей о будто бы незрелости романа. Несмотря на заметное присутствие в нем черт Art Nouveau, придающих Крыльям характер period piece, и несмотря на пресловутую «небрежность стиля» (которая, как известно читателям Кузмина, нередко составляет часть его очарования), проза романа удивительна по легкости, а диалог почти виртуозен. Можно и не говорить о том, что Крылья ключ к Кузмину, первый в его серии Bildungsromane с Вожатым в центре, кончающихся обычно Римом, куда «ведут все пути». Потом, в Нежном Иосифе (1908–1909) и Мечтателях (1912), фигура загадочного англичанина трансформируется в не менее загадочных русских вожатаев с «литературными» фамилиями (Фонвизин, Толстой), а Рим в Плавающих-путешествующих даже станет Лондоном, но основной план останется тем же.

Другая линия ранней кузминской прозы представлена Приключениями Эме