Он ухватился правой рукой за край золоченого багета и легко выпрыгнул из резной рамы. Чуть выше среднего роста, с узкими плечами, длинными ногами и слегка наметившимся брюшком, которого на портрете не было видно, он с удовольствием потянулся занемевшими от длительного небытия членами и с любопытством уставился на меня. Хотите верьте — хотите нет, передо мной стояла особа Всероссийского императора и владетельного герцога Гольштейн-Готгорпского: Петр III Федорович!

Он: Кто Вы такой и почему так внимательно вглядывались в мое изображение?

Я: Так Вы изошли из рамы любопытства ради?

Он (несколько возбужденно): Какая чушь! Во-первых, не любопытства, а любознательности. А во-вторых, я каким был, таким и остаюсь. Просто художник, уж не помню какой именно, закрепил мой облик красками на холсте. Кажется, неплохо (добавил он с ухмылкой). Но все же кто Вы такой?

Я: Да тот, кто поминал Вас свечой в церкви в день Вашего рождения. Неужели Вы не почувствовали этого?

Он: Нет, почему же? Значит, это были Вы? Любопытная встреча!

Я: Что Вы, Ваше императорское величество! Ведь это так естественно и…

Он (оборвав меня на полуслове): Не кокетничайте! Добрыми поминаниями я, увы, не избалован! Только бросьте эти титулы. Я всегда ценил простоту отношений, хотя меня обычно плохо понимали. И какое там «величество», когда прихвостень моей жены (он саркастически улыбнулся) хватает за горло и душит, душит под гогот своих пьяных собутыльников?! Величество, величество… Это подобострастный вопль раба, а когда этот раб взбесится, то сам являет этакое величество. Только не истинное, а хамское. Запомните это, молодой человек. И впредь зовите меня просто Пьер!

Я: Хорошо, господин Пьер. Только, во-первых, я не столь уж, мягко сказать, молод, а во-вторых…

Он: Простите, что перебиваю. Вы что-то там говорили о поминании. Так? Пусть, черт меня побери, я никогда не был силен в латыни, да, признаться, и не терпел ее, но уж математика сызмальства была моей любимицей. Так вот, в каком году Вы родились?

Я: В 1929-м.

Он: Ну, видите, а я в 1728-м. Следовательно, я старше Вас на 201 год. И кто же Вы для меня? Разумеется, молодой человек! Да, о чем Вы еще желали спросить?

Я: Почему Вы просите называть Вас на французский манер Пьером? Ведь, в конце концов, по отцу Вы немец, Петер?

Он: Ха-ха! Как Вы ловко определяете! А может быть, я еще и русский? Как-никак, но моя матушка Анна Петровна — родная дочь Петра Великого. Причем, заметьте, старшая и любимая дочь. А может быть, я еще и швед? А почему бы и нет? Отец мой Карл Фридрих, герцог Шлезвиг-Гольштейнский, приходился племянником Карлу XII. То-то поспорили мои деды между собой под Полтавой! Так что бросьте свои изыски. И еще: меня, наполовину русского, свергла с престола деда благоверная Като, немка в квадрате. Да и помогали ей, небось, потомки какого-нибудь немца Адлера.

Я: Кто-кто?

Он (досадливо отмахиваясь): Ну, Орловы. Какая разница? Что до меня, то и русскому, и немецкому я всегда предпочитал французский язык. Вовсе не от обожания французского короля. Просто так уж получилось. Да, такого обыкновения придерживался, между прочим, и мой друг Фридрих II Прусский! Прочитайте мои письма и к нему, и к другим. Те письма, которые я писал сам, без секретарей и переводчиков. Ей-богу, недурственно написаны. Тут уж все ясно: не в национальности суть.

Я: А в чем же?

Он: В принадлежности к определенному кругу.

Я: А что это?

Он: Как что? (Он снова стал кипятиться.) То и означает! Как-никак, я немецкий герцог, законный наследник двух великих престолов — шведского и российского. Я законный государь — был им и остался вовек. Это и есть мой круг.

Я: Так Вы, господин Пьер, столь кичливы?

Он: Молодой человек! (Он хмыкнул и, состроив гримасу, подмигнул мне.) Не забывайтесь. Если я счел возможным побеседовать с Вами, так сказать приватно, это вовсе не означает, что я допускаю Вас в свой круг. Всякому овощу грош цена — так, кажется, говорят русские?

Я: Допустим, русские говорят несколько иначе: всякому Овощу свое время. И все же, Ваше величество…

Он: Ну, опять Вы за свое! Я разрешаю, нет, повелеваю обращаться ко мне так, как это мне угодно. Я для Вас — господин Пьер. Во всяком случае, пока мы беседуем. Понятно?

Я: Понятно, Выходит, не зря Штелин писал, что Вы вспыльчивы и гневливы?

Он: Запамятовал, о чем и как писал старый добрый Якоб. Но если так, как Вы сказали, то, пожалуй, он прав. Должен Вам заметить, молодой человек, что мне всегда каждое лыко ставили в строку (он гордо улыбнулся удачно сказанной поговорке). Ну, рожу кому-нибудь сострою, ну, пародически покажу, как старые придворные дамы книксен делают, ну, ляпну что-нибудь сгоряча — бывало. Так ведь тетушка моя почище номера откалывала. Помню, как-то даму одну, что на бал явилась в таком же платье, как у самой государыни, Елизавета Петровна по щекам отхлестала, приговаривая: «Ништо тебе, дуре». А уж о маскарадах, в коих участвовали дамы в мужских, а кавалеры в женских одеяниях, и не говорю. Тьфу! Сам я этим никогда не занимался, сплетен и слухов не копил. А более всего любил я музыку и военные экзерциции. Так и это мне в укор ставили! Вот так-то… Ну да ладно об этом. Лучше скажите, как Вы относитесь к тому, что понаписали обо мне после того, как убит был я в Ропше 3 июля 1762 года?

Я: Как 3 июля? Всем известно, что это печальное событие случилось 6 июля. Вы не ошибаетесь?

Он (с возмущением): Ничего себе — я ошибаюсь! Мне-то это лучше известно! В тот жаркий день внезапно куда-то подевался мой верный и единственный из оставшихся при мне лакей Маслов. А вокруг эти страшные, пьяные рожи. И этот жесткий ремень, который все туже затягивается на шее. А вскоре лживые манифесты, в которых был я обвинен во всем, в чем только можно. Словно самый страшный злодей на свете!

Я: О том, что я думаю, узнаете чуть позже, из этой книги. А пока, господин Пьер, раз уж мне представилась столь редкостная возможность, позвольте кое о чем спросить у Вас.

Он (с усмешкой): Хорошо, попытайтесь!

Я: Говорили, да и сейчас пишут, будто Вы были беспробудным пьяницей; что Вы (простите!) шпионили в пользу короля Пруссии; что Вы хотели русских попов превратить в бритоголовых протестантских пасторов; что Вы…

Он: Стоп, достаточно! Хорошенькая же картинка получается! Ну, как Вам сказать? Что касается выпивки, то, конечно, случалось, случалось… Только особого удовольствия мне это не доставляло. И сомневаюсь, что смог бы состязаться с этими братьями Адлерами, тьфу, Орловыми и их собутыльниками. Ну, а насчет шпионажа… Это же смешно, чтобы я, сперва наследник, а затем обладатель великого престола, был шпионом Фридриха. Конечно, я всегда им восхищался. И открыто заявлял тетушке, что ее обманывают насчет немцев, называя их даже «наследственными врагами» России. Что-то я не припомню, чтобы именно Бранденбургский дом и Россия имели между собой распрю. Кстати, Вы деликатно умолчали еще об одном обвинении: будто бы я ненавидел Россию и был врагом русских. Пусть те, кто это говорил и еще говорит, посмотрят на законы, которые я подписал, — все получится иначе. А то, что прихвостней придворных недолюбливал, так это разве же весь русский народ? Беда моя была в том, что почти двадцать лет, пока был я великим князем, тетушка держала меня чуть ли не под арестом: ни шагу за пределы дворцов ни я, ни, кстати сказать, моя супруга сделать не могли без благословения Елизаветы Петровны. И гвардии не доверял. Ведь это были янычары, а их распущенности страшилась и тетушка, кою они возвели на престол в 1741 году. Я-то в то время жил еще в Киле. Подозреваю, что слухи, о которых Вы спрашиваете, распускала моя благоверная с помощью своей любимой наперсницы, любившей женщин более мужчин, а самое себя пуще всех прочих. О чем там еще Вы спрашивали?