Сначала-то её, конечно, не так звали, аобыкновенно, как полагается. Маланья там или, может, Агриппина. И фамилия тожеимелась. Как же без фамилии? Это вон у Жучки, что по двору бегает, фамилии нет,а у человека беспременно должна быть, на то он и человек.

Но когда Сенька Скорик её впервые увидал,прозванье у неё было уже нынешнее. Никто по-другому про неё не говорил,имени-фамилии не помнил.

А увидал он её так.

Сидели с пацанами на скамейке, переддерюгинской бакалейкой. Курили табак, лясы точили.

Вдруг подъезжает шарабан: шины дутые, спицы взолотой цвет крашенные, верх жёлтой кожи. И выходит из него девка, каких Сеньканикогда ещё не видывал, даже на Кузнецком мосту, даже на Красной площади впрестольный праздник. Нет, не девка, а девушка или, правильнее сказать, дева.Чёрные косы на голове венцом уложены, на плечах шёлковый многоцветный платок, иплатье тоже шёлковое, переливчатое, но дело не в платке и не в платье. Очень ужу ней лицо было такое… даже не выскажешь, какое. Посмотришь — и обомлеешь. Ну,Сенька и обомлел.

— Это что за фря? — спросил и, чтобвиду не подать, сплюнул через стиснутые зубы в сторону (дальше всех этакцыкнуть мог, на целую сажень — рот-то с щербиной, удобно).

Проха в ответ: мол, сразу видать, что ты,Скорик, у нас недавно. (Сенька и правда на Хитровке тогда ещё толькоприживался, недели две как с Сухаревки деру дал). Сам ты, говорит, фря. Это жСмерть!

Сенька сразу не сообразил, при чем тут смерть.Подумал, у Прохи присказка такая — мол, смерть до чего хороша.

И то — хороша была, не оторвёшься. Лобвысокий, чистый. Брови коромыслицами, кожа белая, губы алые, а глаза — ух, чтоза глаза. Сенька такие видал на Конной площади, у лошадей туркестанской породы:большие, влажные и при этом будто огоньками светятся. Только у девушки-девы,что из шарабана вышла, глаза ещё лучше были, чем у тех лошадей.

Глядит Сенька на расчудесную особу, глазамихлопает, а Михейка Филин табачную крошку с губы смахнул и локтем в бок: ты,говорит, Скорик, пялься да меру знай. А то тебе Князь ухи обрежет и жратьзаставит, как тогда барышника волоколамского заставил. Тоже Смерть емуприглянулась, барышнику-то. Вот и допялился.

И опять Сенька про “смерть” не слобастил —очень уж сожранными ушами заинтересовался.

— И чего этот барышник, сожрал? —удивился он. — Я бы нипочём не стал.

Проха пива из горлышка отхлебнул. Стал бы,говорит. Если б Князь тебя по-хорошему попросил, по-вежливому, стал бы какмиленький и ещё спасибочки сказал, оченно вкусно. Барышник одно ухо-топожевал-пожевал, проглотить не может, а Князь ему уж второе оттяпал и сует. И,чтоб поторапливался, пером в брюхо покалывает. После у волоколамца башка всязагноилась, распухла. Повыл пару деньков, да и подох, так и не доехал до своегоВолоколамска. Во как у нас на Хитровке-то. Ты, Скорик, мотай на ус.

Про Князя Сенька, само собой, слыхал, хоть итёрся на Хитровке недолгое время. Про Князя кто ж не слыхал? Самый рисковый навсю Москву налётчик. На рынках про него говорят, в газетах пишут. Псы на негоохотятся, да только когти у них коротки. Хитровка, она своего не выдаст —знает, что с выдавальщиками бывает.

А ухо своё жрать я всё одно бы не стал,подумал Сенька. Лучше уж на нож.

— Она чего, Князева маруха, чтоли? — спросил он про удивительную деву — так, из любопытства. Решил просебя, что глазеть на неё больше не будет, больно нужно. Да и не на кого было,она уже в лавку вошла.

“Фто ли”, передразнил Проха (из-за выбитогозуба у Сеньки не все слова как надо выговаривались). Сам ты, говорит, маруха.

На Сухаревке кто пацана марухой обзывал — затакое сразу метелили без пощады, и Сенька прицелился было вмазать Прохе вкостлявую харю, но передумал. Во-первых, может, у них тут на Хитровке другиеобыкновения и сказано было не в обиду. Во-вторых, Проха — парнище здоровенный,тут ещё поглядеть, кто кого отметелит. А в-третьих, очень уж хотелось продевушку эту послушать.

Ну Проха поломался немножко и рассказал.

Жила она, как положено, при отце-матери, не тов Доброй Слободе, не то на Разгуляе, короче, где-то в той стороне. Девкавыросла видная, сладкая, от женихов отбою не было. Ну и сосватали её, как ввозраст вошла. Ехали они венчаться в церковь, она и жених её. Вдруг два кобелячёрных, агромадных, прямо перед санями через дорогу — шмыг. Если б тогдадогадаться, да молитву прочесть, глядишь, по-другому бы сложилось. Или хоть быкрестом себя осенить. Только никто не догадался или, может, не успели. Лошадикобелей чёрных напугались, понесли, и на повороте бултых с бережка в Яузу.Жениха насмерть раздавило, кучер потоп, а девке ничего, ни царапки.

Ладно, всяко бывает. Повезли его хоронить,парня этого. Она, невеста, рядом с гробом шла. Убивалась ужас как — очень,говорят, его любила. А как стали через мост переезжать, напротив того самогоместа, где всё приключилось, она вдруг как крикнет — прощай, мол, народхристианский — да через оградку, да с моста головой вниз. Накануне приморозило,на реке лёд толстенный, так что по всему следовало ей себе башку вдребезгирасколотить или шею переломать. Но вышло по-другому. Попала она прямиком вполынью, сверху ледком чуть-чуть заросшую и снежком припорошенную. Ушла подводу с головкой, и нет её.

Ну, все думают, потопла. Бегают, руками машут.А её, утопленницу-то, подо льдом саженей с полста проволокло, да из проруби,где бабы бельё стирали, выкинуло.

Подцепили её багром или чем там, вытащили. Онапо виду как мёртвая была, белая вся, но полежала, отогрелась и опять хоть бычто ей. Живёхонькая.

За такую кошачью живучесть прозвали её Живая,а иные называли Бессмертной, но это ещё не окончательное её прозвище было.Потом поменялось.

Проходит год или, может, полтора, родители еёдавай снова замуж выдавать. Девка-то пуще прежнего расцвела. Посватался купчинаодин, немолодой, но сильно богатый. Ей-то, Живой, всё равно было, за купчинутак за купчину. Кто её тогда знал, сказывают, что скучала она очень о женихесвоём — о том, первом, что расшибся.

И что же? Новый жених за день до свадьбы, вцеркви, на утренней, как захрипит, руками заполощет — и брык набок. Ногойподёргал, губами пошлёпал, и со святыми упокой. Кондрашка его прихватил.