“Милой братик Сеня как ты живош. А я живу оченплохо. Миня учут писать буквы а исчо ругают и обижают хотя у миня скоро денангела. А я у них как лошадку просил а они нивкакую. Приежай и забири миня отэтих недобрых людей.

Твой братик Ванюша”.

Сенька как прочитал — руки затряслись и слезыиз глаз. Вот тебе и счастливчик! А судья-то хорош! Дитенка малого изводит,игрушку купить жидится. Чего тогда сироту на воспитание брал?

В общем, очень за Ванятку обиделся и решил,что будет ирод последний, если брата в таком мучительстве бросит.

Обратного адреса на конверте не было, нопочтарь сказал, что штемпель теплостанский, это за Москвой, от Калужскойзаставы вёрст десять будет. А уж где там судья живёт, это на месте спроситьможно.

Решал Скорик недолго. Как раз назавтра и Иоаннвыпадал, Ванюшкины именины.

Собрался Сенька в дорогу, брата выручать. ЕслиВаньке совсем плохо — с собой забрать. Лучше уж вместе горе мыкать, чемповрозь.

Присмотрел в игрушечном магазине на Сретенкекобылку лаковую, с мочальным хвостом и белой гривой. Красоты несказанной, нодорогущая — семь рублей с полтинничком. В полдень, когда у дядьки Зота в лавкеодин глухой Никифор остался, подцепил Сенька гвоздём замок на кассе, вынулвосемь рублей и давай Бог ноги. Про расплату не думал. Было у Скорика такоенамерение — вовсе к дядьке не возвращаться, а уйти с братом Ванькой на вольноежитьё. К цыганам в табор или ещё куда, там видно будет.

Шёл до этих самых Тёплых Станов ужас сколько,все ноги оттоптал, да и кобыла деревянная чем дальше, тем тяжелей казалась.

Зато дом судьи Кувшинникова отыскал легко,первый же теплостанский житель указал. Хороший был дом, с чугунным козырьком настолбах, с садом.

В парадную дверь не полез — посовестился. Да,поди, и не впустили бы, потому что после долгой дороги был Сенька весь впылище, и рожа поперёк рассечена, кровью сочится. Это за Калужской заставой,когда с устатку прицепился сзади к колымаге, кучер, гнида, ожёг кнутом, хорошоглаз не выбил.

Присел Сенька на корточки напротив дома, сталдумать, как дальше быть. Из открытых окон сладко потренькивало — кто-томедленно, нескладно подбирал какую-то неизвестную Сеньке песню. Иногда слышалсязвонкий голосок, не иначе Ваняткин.

Наконец, осмелев, Скорик подошёл, встал наприступку, заглянул через подоконник.

Увидел большую красивую комнату. Уздоровенного полированного ящика (“пианино” называется, в училище тоже такоебыло) сидел кудрявый малолеток в матросском костюмчике, шлёпал розовымипальчиками по клавишам. Вроде Ванька, а вроде и не он. Собой гладенький,свеженький — хоть заместо пряника ешь. Рядом барышня в стёклышках, одной рукойлистки в тетрадке на подставочке переворачивает, другой рукой пацанёнка позолотистой макушке гладит. А в углу игрушек видимо-невидимо, и лошадок этих,куда побогаче Сенькиной, три штуки.

Не успел Скорик в толк взять, что занепонятность такая — как вдруг из-за угла коляска выкатывает, паройзапряжённая. Едва успел соскочить, прижаться к забору.

В коляске сидел сам судья Кувшинников, ИпполитИванович. Сенька его сразу признал.

Ванька из окна высунулся, да как закричит:

— Привёз? Привёз?

Судья засмеялся, на землю слез. Привёз,говорит. Неужто не видишь. Как, говорит, звать её будем?

И только теперь Сенька разглядел, что кколяске сзади жеребёнок привязан, рыжий, с круглыми боками. Даже не жеребёнок,а вроде как взрослая лошадь, но только маленькая, не многим боле козы.

Ванька давай верещать: “Пони! У меня будетнастоящий пони!” А Сенька повернулся и побрёл себе обратно к Калужской заставе.Савраску деревянную оставил в траве у обочины, пускай пасётся. Ваньке не нужна— может, другому какому ребятёнку сгодится.

Пока шёл, мечтал, как пройдёт сколько-товремени, вся Сенькина жизнь чудесно переменится, и приедет он сюда снова, всияющей карете. Вынесет лакей карточку с золотыми буквами, на которой проСеньку всё в лучшем виде прописано, и эта барышня, со стёклышками, скажетВанятке: мол, Иван Трифонович, к вам братец пожаловали, с визитом. А на Сенькекостюм шевиотовый, гамаши на пуговках и палочка с костяным набалдашником.

Дотащился до дому уже затемно. Лучше б вовсене возвращался — сразу сбежал.

Дядька Зот Ларионыч прямо с порога такзвезданул, что искры из глаз, и зуб передний высадил, через который теперьплевать удобно. После, когда Сенька упал, Зот Ларионыч его ещё ногами по рёбрамохаживал и приговаривал: это цветочки, ягодки впереди. В полицию, кричал, натебя нажаловался, господину околоточному заявлению отписал. За воровство втюрьму пойдёшь, курвин сын, там тебе ума пропишут. И ещё грозился-лаялсяпо-всякому.

Ну Скорик и сбежал. Когда дядька,руками-ногами махать умаявшись, стал со стены коромысло снимать, на чем бабыводу носят, дунул Сенька из сеней, сплёвывая кровянку и размазывая по рожеслезы.

Ночь протрясся от холода на Сухаревском рынке,под возом сена. Страсть до чего жалко себя было, ребра ныли, морда побитаяболела и ещё очень жрать хотелось. Полтинник, что от кобылы остался, Сенька ещёвчера проел и теперь у него в кармане, как в присказке, обретались голый вбане, вошь на аркане, да с полбанки дыр от баранки.

На рассвете ушёл с Сухаревки, от грехаподальше. Коли Зот Ларионыч в околоток ябеду накатал, зацапает Сеньку первый жегородовой и в кутузку, а оттуда нескоро выйдешь. Надо было подаваться туда, гдеСкорикова личность не примелькалась.

Пошёл на другой рынок, что на Старой-Новойплощади, под Китайгородской стеной. Тёрся близ обжорного ряда, вдыхал носомзапах печева, глазами постреливал — не зазевается ли какая из торговок. Ностянуть робел — все же никогда вот так, в открытую не воровал. А ну какпоймают? Утопчут ногами так, что Зот Ларионыч родной мамушкой покажется.

Бродил по рынку, от улицы Солянки держался встороне. Знал, что там, за нею, Хитровка, самое страшное на Москве место. НаСухаревке, конечно, тоже фармазонщиков и щипачей полно, только куда им до хитровских.Вот где, рассказывали, жуть-то. Кто чужой сунься — враз догола разденут, и ещёскажи спасибо, если живой ноги унесёшь. Ночлежки там страшенные, с подвалами иподземными схронами. И каторжники там беглые, и душегубы, и просто пьянь-рваньвсякая. Ещё говорили, если какие из недоростков туда забредут, с концамипропадают. Будто бы есть там такие люди особые, хапуны называются. Хапуны этимальчишек, которые без провожатых, отлавливают и по пяти рублей жидам статарами в тайные дома на разврат продают.