Земля, поднятая залпом вражеской артиллерии, обрушилась в траншеи валом осколков и комьев. Стена из дыма и пыли застыла в воздухе, заслонив солнце. Или это у него потемнело в глазах? Сквозь шелестящий звук осыпавшейся земли, похожий на хлопанье крыльев, донесся голос взводного. «В око-опы-ы!» – с трудом, надрывно и хрипло, пробилось сквозь мутно-бурую пелену. Гвоздев уперся локтями, потом руками в дно траншеи. Он ворочался, будто под толстенным одеялом, придавившим плечи, спину, голову, и все никак не мог выбраться из-под него.

Этой неподъемно тяжелой периной его накрыло только что. Она не давала дышать и была одуряюще жаркой, такой же мутно-бурой, как пелена, завесившая солнечный диск. Как и полагалось командиру отделения, Демьян попытался продублировать команду взводного. Но вместо слов из забитой пылью глотки вырвался неясный звук, похожий на клокотанье. Прожаренная сухая пыль набилась в рот, в пересохшее горло, будто наждачный кляп, который раздирал его изнутри.

А ведь еще несколько часов назад эта пересушенная почва была мокрым и тягучим, как тесто, черноземом, который налипал на саперную лопатку двухпудовой гирей. Они стали копать траншеи с ходу, и минуты не передохнув после тридцатикилометрового форсированного марша. Коптюк примчался с совещания, которое проводилось штабом роты прямо по пути, и с ходу стал торопить взвод. По полученным от штабистов «цеу», рота должна была успеть закрепиться на занятом рубеже к утру.

Стремительно скоротечная июльская ночь отводила на работу не так много времени, а работалось тяжело. Грунт, хлюпкий неподалеку от речушки, которую они форсировали по пути, на занятом рубеже был твердым, как камень. Земля прожарилась насквозь. Солнце на марше палило с такой настырной злобой, что, казалось, оно было заодно с немецким самолетом-разведчиком, который жужжащим «костылем» ковылял за ними в дрожащем мареве раскаленного неба несколько бесконечных часов.

В непроглядной темноте штрафбатовцы из взвода старшего лейтенанта Коптюка долбили и вгрызались в окаменевшую землю почти до полуночи. А потом июльскую темень разорвало пополам желто-белое зарево. Будто тысячи прожекторов вспыхнули одновременно, и следом словно громыхнула разом вся дивизионная и армейская артиллерия с обеих сторон.

Гвоздев так и подумал: началось. Но это были всего лишь гром и молния. Начался ливень – скоротечный, но сильный, отхлеставший неистово, оглушительно, с переливчатыми каскадами грома и ослепительными всполохами молний.

Земля, только что бывшая тверже гранита, превратилась в непролазное, вязкое месиво. Обустраивать траншеи в этом чвакающем болоте стало еще труднее. Разве что дышать стало легче. Дождь, который канул во тьму так же неожиданно, как и возник, оставил промокшим до нитки штрафникам прохладу, прогнал духоту, никуда не исчезнувшую даже с наступлением ночи и мучившую больше всего.

Эту влажную свежесть бойцы Коптюка с жадностью, точно ключевую воду, сипло хватали ртами до самого восхода, выворачивая лопатками комья грязи, пока не вступил в свои права день и следом опять, испепеляющим маревом, не навалился на головы бойцов солнечный зной.

Когда рассвело, Гвоздев и бойцы его отделения с трудом различили друг друга в отрытых ячейках, потому что сами были покрыты этой грязью от пилоток до обмоток и сапог. Они словно стали неотъемлемой частью этой земли, пологими холмами вспучившейся перед ними.

Накануне, когда они с ходу переправились через неширокую, но глубокую речушку, а потом, преодолев болотистую пойму, выбрались на твердую почву, весь открывшийся Гвоздеву холмистый простор выглядел буро-коричневым, сплошь покрытым желто-зелеными пятнами травяного покрова, которые дрожали, точно плавились под тяжелыми лучами солнца. С утра все пространство впереди, вымоченное ливнем, поразило своей чернотой. Как будто ночной ливень вымыл у ночи самую густоту ее краски и она впиталась в почву.

– Ну и землица! – восхищенно прокомментировал Фомин, выглядывая из бруствера окопа, расположенного по правую от Демьяна руку. – Такой чернозем, что масло, хоть на хлеб намазывай!

– Я, кажись, так и сделал бы… – отозвался боец из следующей ячейки. – Только где ж его взять, хлебушка? А, товарищ Гвоздев? Товарищ командир отделения?..

Гвоздев по голосу признал в вопрошающем взводного шутника Зарайского.

– Кухня на том берегу осталась, – ответил Демьян. – Вместе с обозом, Степанков говорит, что вот-вот должны переправиться.

– Степанков говорит… – недовольно повторил Зарайский. – Степа у нас мастер говорить. А тем временем живот подводит, товарищ командир отделения. За ночку-то намахались – дай бог… А кормежки нету. Я свою краюху еще вечером приговорил.

– Так ты слушай, что тебе товарищи говорят, – не остался в долгу Гвоздев. – Вон Фомин дело сказал. Тут такой чернозем, что за масло сойдет, как пить дать. Так что пока Мурзенко к нам своих кашеваров отправит, ты начни пока ее так, без хлебушка. А после закусишь.

Нестройный смех покатился по цепочке, обозначая контур позиции третьего отделения.

– Лично я и так ее уже наелся – по самое не могу, – зычно вклинился в общий смех Бурунов, переменник, попавший в отделение Гвоздева с только-только, перед самым маршем, поступившим в штрафной батальон пополнением. Впрочем, с трудом можно было назвать пополнением эту горстку новобранцев, распределенных по подразделениям прямо на переходе, возле дымящейся, развороченной бомбами фашистских «юнкерсов» железнодорожной насыпи.

Потери были серьезные. Больше половины новобранцев выбыли безвозвратно и по ранению, так и не успев вступить в бой в составе штрафбата.

Отдельный штрафной батальон, обескровленный во время ожесточенных июльских боев на юго-западном фасе, был выведен с передовой для пополнения личного состава. Среди уцелевших штрафников активно ходили разговоры, что за проявленные стойкость и героизм при отражении вражеского наступательного удара весь переменный состав батальона будет представлен на искупление. Вроде бы об этом вели речи не только замполит Веселов, но что-то на этот счет было услышано от самого комбата.

Однако не случилось не только искупления, но и мало-мальски толкового отдыха. Перед батальоном, вернее, перед его остатками была поставлена боевая задача срочно тридцатикилометровым форсированным маршем выдвинуться на передний край, к излучине реки Псел, в район железнодорожной станции Прохоровка.

Запланированное прибытие эшелона с пополнением для штрафбата сорвали вражеские «лаптежники». Эшелон со штрафниками-новобранцами вражеские штурмовики разбомбили неподалеку от Прохоровки, почти на подъезде к железнодорожной станции. По запинающемуся рассказу Бурунова, бывшего лейтенанта хозвзвода стрелкового батальона, «юнкерсы», выстроившись в круг, устроили над «теплушками» настоящую адскую карусель, по очереди сваливаясь на крыло и в пике сбрасывая новые и новые порции грохота огня и смерти на обезумевших от страха, пытающихся спастись бойцов.