Эта книга — о Великой революции и Гражданской войне 1917–1922 гг. в России и на Украине.

Так уж устроена историческая память, что мы воспринимаем сложный исторический процесс сквозь призму отдельных ярких личностей и ключевых событий. 1917–1922 гг. — эпоха Ленина. Он символизирует волю большевизма к власти и реорганизации страны. Но на протяжении этого времени воле большевизма противостояли не только осколки старой элитарной России, обозначенные в исторической памяти портретами белых генералов. И большевизму, и белым противостояла народная стихия. Мы знаем почти всё о политических элитах и «контрэлитах», но гораздо меньше — о стихии, о народе. А ведь революция состоит из стихии в такой же степени, как человеческое тело — из воды.

Описать стихию так же «просто», как дать точную картину движения облака. Мириады частиц идут своими маршрутами. Но у стихии есть своя логика, свои центры притяжения. Чтобы понять её, недостаточно смотреть на революцию «сверху», нужно заглянуть снизу. В этом нам могут помочь те, кто по самой своей идеологии был частью стихии, — бунтари, повстанцы, анархисты. И самый известный из них — батько Нестор Махно.

Нестор Иванович Махно стал важной фигурой исторического сознания России и Украины. И это не случайно. Он родился, вырос и действовал в регионе, где Россию и Украину невозможно разделить. Ни сам Махно, говоривший на русском, ни сама Российская революция 1917–1922 гг. не признавали границ, образовавшихся на просторах исчезнувшей империи. Они действовали с мировым прицелом и уж во всяком случае не в границах новых государств.

Район, в котором разворачивалось Махновское движение, охватывает преимущественно Приазовье — юг левобережной Украины и восток Донбасса. Махновцы действовали и на правобережье, прежде всего в Екатеринославе, а также на Полтавщине и Черниговщине. Ядро района располагалось в районе городка Гуляйполе Александровского уезда Екатеринославской губернии. История этих мест связана с казачьей вольницей, с борьбой земледельческой и кочевой культур. Однако к началу XX в. от Запорожского казачества остались одни воспоминания. Местную степь заселили новые люди с новым укладом жизни.

Приазовье было частью более широкой степной зоны, простиравшейся на Правобережье до Днестра. Это была территория с более рыночным хозяйством и более смешанным населением, чем на севере Украины. Но по сравнению с правобережной Херсонщиной будущий Махновский район был просто классическим. Марксистская историография утверждала, что этот район — кулацкий, что кулацкие хозяйства составляли здесь 22% от общего числа хозяйств[1]. Сейчас такая оценка могла бы выглядеть комплиментом — «кулацкое движение» уже не является негативной оценкой и рождает в воображении романтическую картину «крепкого фермера», поднявшегося на борьбу за экономическую свободу. Однако от этой версии придётся отказаться. Цифра 22% получается лишь в том случае, если считать кулаками крестьян, располагавших более чем 10-ю десятинами земли[2], что даже в марксистской историографии считается «перегибом»[3]. Основой сельского хозяйства оставались здесь помещичьи и крестьянские хозяйства. Кулачество сосредоточивалось прежде всего на немецких хуторах — инородных образований для местной крестьянской среды. Попытка в ходе столыпинских реформ разрушить крестьянскую общину встретила сопротивление и в Екатеринославской губернии[4].

Район будущего Махновского движения был одним из самых рыночных во всей Российской империи. Близость портов и развитая железнодорожная сеть стимулировали развитие хлебного рынка. В Екатеринославской губернии в 1913 г. было произведено 109.806 пудов пшеницы. Из них за пределы губернии отправлено 52.757 пудов[5]. В эту долю не входит внутригубернский рынок, который тоже было достаточно широк — губерния была насыщена промышленными центрами, потреблявшими хлеб.

Наиболее активной фигурой на екатеринославском хлебном рынке оставался крестьянин — за 1862–1914 гг. крестьянам степной зоны удалось скупить у помещиков почти половину их земель. Но помещики безудержно повышали цены на землю[6]. Опираясь на помощь государства, они стремились сохранить арендные отношения с крестьянами. Это, естественно, вызывало враждебность крестьян ко всем крупным формам частного землевладения, как помещичьим, так и кулацким. В то же время общинно-рыночная форма крестьянского хозяйства облегчала развитие в районе различных форм сельскохозяйственной кооперации, которой активно помогало земство[7].

Рыночность общинного хозяйства способствовала развитию в районе сельскохозяйственного машиностроения и других форм связанной с селом промышленности. В Екатеринославской и Таврической губерниях производили 24,4% сельскохозяйственных машин страны (в Москве — только 10%)[8]. Значительная часть екатеринославской промышленности была рассеяна по губернии — небольшие городки и крупные сёла представляли собой настоящие агропромышленные комплексы. В будущей столице махновского движения Гуляйполе действовал чугунолитейный завод и две паровые мельницы, а в Гуляйпольской волости — 12 черепичных и кирпичных заводов[9]. Это приводило не только к высокой товарности хозяйства, но и к тесной связи крестьян с рабочим классом, который был рассеян в сельской местности. Многие крестьяне отходили на заработки и в соседние крупные промышленные центры. В то же время в случае кризиса промышленности они могли вернуться на село. Сама деревня в этом случае была в большей степени защищена от нехватки промышленной продукции, так как часть её производилась здесь же, под боком. Большие города представляли в этих условиях для крестьян чуждый и не столь уж необходимый мир. Но и национализм, подпитанный экономической замкнутостью крестьянских хозяйств севера Украины, не имел социальной почвы в Приазовье.