Пленница повела плечом, силясь размять затёкшие мышцы. Звякнули звенья цепи, спиралью опутавшей её тело от шеи до ног. Она стояла на коленях, потому что цепь, закреплённая у стены, не позволяла подняться в полный рост.

Риана не знала, сколько дней прошло за стенами её тюрьмы. Она не пыталась считать, потому что не имела возможности ни делать зарубки, ни наблюдать лучик света, ползущий под потолком — в её темнице не было ничего, что позволило бы ей ощутить хотя бы тень власти над собой.

Она не знала, сколько времени прошло, но отчётливо ощущала, что удушающее, всеохватывающее безумие подползает к ней всё ближе день за днём. Час за часом. За ночью ночь.

Редкие визиты тюремщиков закончились настолько давно, что иногда Риане начинало казаться, что они были сном.

Раз в неделю приходил безликий надзиратель. В молчании опускал на пол доску с едой — кусок мяса размером с ладонь, жира в половину его, краюху хлеба и чарку с водой. Всё из дерева — видимо, чтобы не расколола. Рук ей не освобождали. Риана ела наклонившись, как собака. Они и называли её собакой. Она никогда не возражала. «Лучше быть собакой, чем гиеной» — так она считала.

Риана пробовала считать время по этим пайкам, но голод мешал запоминать, а если пленница думала о еде — становился только сильней.

Она успела насчитать четыре по четыре и ещё раз по четыре пайков, когда поняла, что уже не знает, сколько раз умножала. Риана умела считать, но с каждым пайком соображать становилось всё трудней. Она чувствовала, что стремительно тупеет в этой темноте.

— Хотела бы я знать, что раньше: Крылатые Предки заберут меня к себе, или Песнь заглушит все звуки царства людей?

Риана иногда говорила сама с собой. Ей было нужно это, чтобы убедиться в том, что она не забыла ни одного из языков, которые знала. Когда-то их было много, этих языков. Но Риана всё чаще ловила себя на том, что путает их между собой.

Когда-то давно — семь или восемь по семь пайков назад — она пыталась заводить разговор с тем, кто приходил с едой. Тогда тот бил её плетью по лопаткам, впечатывая в кожу холодную тугую цепь.

Риана не любила жаловаться: на голод, на темноту, на боль. Но она не была настолько глупа, чтобы бесконечно делать то, что приносит ей эту боль.

Боль была тем, что даэвы умели делать лучше всего. Они, казалось, знали все оттенки этой многоцветной субстанции, так что Риана порой с завистью и восхищением думала об этом мастерстве. Наставникам, поровшим юных катар-талах шипами агавы, чтобы приучить к сдержанности, было до них далеко.

Когда-то давно Риана пробовала задавать вопрос тому, кто заходил к ней:

— За что?

Тот, чьего лица она не видела, смеялся в ответ.

— Потому что смешно, — отвечал он. Если бы в комнате не было так темно, Риана могла бы подумать, что тот наслаждается видом её рассечённой в клочья спины — такие долгие паузы её тюремщик делал после каждого удара кнута.

Риана знала, что тот на самом деле не решает ничего. Он был лишь фишкой в игре тех, кто стоял несравнимо выше него. Такой же пешкой, какой была Риана. И так же легко мог оказаться по уши в дерьме.

Иногда Риана его даже жалела. Она знала, что если настоящему хозяину надоест и этот плечистый человек с маленькой душой окажется в такой же тюрьме — он не протянет здесь и десятка пайков.

Тюремщик делал то единственное, что умел. То единственное, что позволяло ему не умереть.

«Как и мы все», — думала Риана. И хотя когда-то давно мысли о собственном предназначении утешали её, с каждым новым десятком пайков горечь становилась всё сильней.

«Интересно», — думала она, — «Кто победил в войне?».

Риана как могла старалась заставить себя сожалеть, мечтать о свободе и бояться за своих людей — но не чувствовала ничего.

«Будь всегда полезна зиккурату своему», — так говорил наставник тогда, много пайков назад, когда Риана ещё знала, как выглядит солнечный свет. Но никто не говорил ей, как остаться верной зиккурату, когда забудешь как выглядит свет и звучат голоса твоих братьев и сестёр.

«Помни о смерти», — говорил он, — «Катар-талах должен прежде всего помнить, что он должен умереть. Вот его главное дело. Помня о смерти, наполняешь жизнь смыслом».

Риана помнила. Помнила ночью и помнила днём. Помнила, когда ела свою еду и когда кнут врезался в её спину. Но сколько бы ни помнила она о ней, даэвы не позволяли ей выполнить долг. Смерть оставалась так же далеко, как и два десятка пайков назад.

И ещё он говорил — стоя в своём лазурном одеянии из тончайшего шёлка спиной к бесконечности открытого неба и глядя в глаза семерым своим ученикам:

«Если катар-талах потеряет саркар, он должен броситься на врага с голыми руками и продолжать бой. Если катар-талах потеряет руки, он должен использовать ноги, чтобы уничтожить врага. Если катар-талах потеряет ноги, он должен ползти вперёд, чтобы зубами вцепиться в горло врагу».

«Хотела бы я знать, что он сказал бы сейчас?» — спрашивала Риана себя иногда и тут же отвешивала себе мысленный удар по лицу. Она знала, что любимая надсмотрщиком порка — слабое наказание за сомнения, которые терзали её, но поделать с собой ничего не могла.

«Я становлюсь слабой», — равнодушно думала она. Но желание порвать цепь давно уже прошло, и на смену ему пришло одно единственное — встретить свою смерть.

Тьма казалась бесконечной и немой. Так что когда тишину бесконечной ночи огласил скрежет замка, Риана не сразу поверила, что слышит его наяву.

Свет факелов взметнулся, озаряя каменные стены её камеры, покрытые давно засохшими потеками крови — не её.

Один единственный человек переступил порог. Крупный — непохожий на тех даэвов, которых Риана видела до того, как попала сюда. С обвислым брюшком, до краёв наполненным вином, так что тога некрасиво обтягивала его.

— Вот и ты, Помпейская псина, — усмехнувшись, произнёс он — Довольна ли ты нашим гостеприимством?

Риана не сдержала хриплый смешок.

— Не жалуюсь, добрый господин.

— Ты стала вежливей. Неужели наши переговоры продвинулись? Скажи, Корнелий, продвинулись переговоры?

— Нет, патриций. Пленница упорствует.

— В чём же причина? Или вы разучились вести допросы?

— Мы применили обычный набор мер. Приглашали мастеров с востока. Однако мы всё ещё ждём разрешения убить её или покалечить.

— Я зачем-то нужна вам целой… бедный, бедный господин, — губы Рианы искривила улыбка. От мысли о том, что они боятся её смерти сильнее, чем она сама, ей становилось смешно.