Зовут меня Карим Эмир, и я англичанин по происхождению и по крови. Почти. Зачастую меня принимают за англичанина нового типа, эдакий забавный гибрид двух древних культур. Но мне плевать, я англичанин, хоть и не горжусь этим, англичанин с окраины Южного Лондона, и путь держу в неизвестность. Может быть, именно смесь континентов и темпераментов, всех этих «там» и «здесь», общности и отчуждения лишает меня покоя и погружает в тоску. А может, это окраина так влияет. Впрочем, к чему копаться в себе и отыскивать причины. Достаточно сказать, что я ввязывался во все неприятности, приобщался к любому виду движения и действия, тянулся к любым сексуальным развлечениям, потому что жизнь в нашей семье протекала уныло, медлительно и однообразно. Если честно, это ужасно меня угнетало, и я готов был натворить что угодно.

И вдруг все изменилось. С утра жизнь катилась по одной колее, а вечером — раз — и свернула на другую, новую. Мне было тогда семнадцать.

В тот день отец вернулся с работы запыхавшись, а привычного мрачного выражения у него на лице как ни бывало. Это означало, что настроение у него было отменное — по его, конечно, меркам. В том, как он швырнул портфель, хлопнув дверью, как перекинул плащ через перила лестницы, чувствовалось скрытое ликование победителя. Он сгреб пробегавшего мимо Али, моего младшего брата, и поцеловал, он и меня чмокнул, и маму, причем с такой страстью, будто мы чудом уцелели после землетрясения. Обычно он ограничивался тем, что протягивал маме промасленный пакет с ужином: кебабы и чапати[1], завернутые в расползающуюся бумагу. Потом, вместо того, чтобы завалиться в кресло перед телевизором смотреть новости в ожидании пока мама поставит перед ним разогретую еду, он ринулся прямиком в свою спальню рядом с гостиной и резво скинул всю одежду, кроме майки и трусов.

— Тащи розовое полотенце, — бросил он мне.

Я притащил. Папа расстелил его на полу и рухнул на колени. Первой моей мыслью было: неужто его вдруг обуяло религиозное рвение? Но нет, поставив руки на полотенце рядом с головой, он рывком поднял в воздух ноги.

— Нужно подготовиться, — сдавленно просипел он.

— К чему подготовиться? — резонно спросил я, наблюдая за ним с интересом и подозрением.

— Меня приглашают провести это дурацкое занятие по йоге, — ответил он. Да он, никак, острит, папа-то.

Он стоял на голове, отлично держа равновесие. Живот его отвис, все хозяйство в трусах свесилось вниз. Крепкие мускулы на руках вздулись, он энергично дышал. Папа, как многие индийцы, ростом не вышел, но, несмотря на это, красив, элегантен, у него холеные руки и приятные манеры. Любой англичанин рядом с ним кажется неуклюжим жирафом. Но, несмотря на небольшой рост, он сильный, даже широкоплечий: в молодости он занимался боксом и фанатично укреплял мышцы груди. Своей грудью он гордился больше, чем наши соседи — новым кухонным комбайном. С первыми лучами солнца он распахивал рубашку и отправлялся в сад с раскладным креслом и номером «Нью Стейтсмен». Он мне признался, что в Индии регулярно брил грудь, чтобы с годами волосы росли пышнее. Насколько я понимаю, волосатая грудь — это единственное, о чем он позаботился заблаговременно.

Скоро мама, которая, как всегда, весь вечер топталась на кухне, вошла в спальню и увидела, что папа тренируется. Последний раз он этим занимался лет сто назад, поэтому мама сразу поняла: что-то случилось. На ней был цветастый передник, она то и дело вытирала руки чайным полотенцем сувениром из Вубернского аббатства. Мама у нас пышечка и далеко не спортсменка, у неё бледное, круглое лицо и добрые карие глаза. Мне кажется, она считает свое тело неудобным и обременительным приложением к себе самой, чем-то вроде пустынного необитаемого острова, к которому её прибило волею судеб. Она женщина робкая и податливая, но если довести её как следует, может выйти из себя — вот как сейчас.

— Алли, марш в постель! — резко велела она моему брату, который сунул нос в дверь. На голове у него была сетка, чтобы за ночь волосы не разлохматились.

Папе она сказала:

— Боже мой, Харун, выставляешься в таком виде на всеобщее обозрение, смотри — не хочу! — и повернулась ко мне. — Это ты его надоумил, не иначе. Задернули бы, по крайней мере, шторы.

— А зачем, мам. Тут на сто ярдов вокруг ни одного дома, откуда нас можно увидеть, если, конечно, в подзорную трубу не смотреть.

— Вот именно этим сейчас и занимаются наши соседи, — сказала она.

Я занавесил окно в сад. Комната сразу как будто съежилась, на душе стало тревожно. Меня потянуло прочь из дома. Вечно я куда-то стремлюсь, не могу подолгу усидеть на месте. К чему бы это?

Когда папа заговорил, голос у него был придушенный и слабый.

— Карим, почитай мне из книги по йоге, только как следует, с выражением.

Я сбегал и приволок любимую папину «Йогу для женщин» с иллюстрациями: пышущие здоровьем девушки в черных трико принимают немыслимые позы. Она пылилась среди других книг по буддизму, суфизму, конфуцианству и дзен-буддизму, которые он накупил в книжном магазинчике восточной литературы в Сесил-корт, рядом с Чаринг-Кросс-роуд. Я сел около него на корточки с книгой в руках. Он вдохнул, задержал дыхание, выдохнул, снова задержал дыхание. Я был неплохим чтецом и, вообразив себя на сцене в «Олд Вик», продекламировал величественно и благородно: «Саламба Сирсазанна пробуждает и оживляет дух молодости, бесценное достояние человека. Как это прекрасно — осознавать, что ты готов лицом к лицу встретить любые удары судьбы и вкусить всю радость бытия, все дары жизни!»

Он прохрюкал что-то одобрительное по поводу этой сентенции и открыл глаза, стараясь поймать взгляд мамы, которая как раз в этот момент глаза закрыла.

Я продолжал читать. «Эта поза также предотвращает выпадение волос и уменьшает склонность к седине».

Вот это ход поистине удачный, прямо в цель! Седина нам отныне не грозит. Папа вскочил на ноги и оделся.

— Ну, так-то лучше. А то, знаешь, прямо чувствую, как подкрадывается старость, — голос его дрогнул. — Кстати, Маргарет, пойдем сегодня к миссис Кей? — Она покачала головой. — Ну почему, дорогуша? Давай вместе сходим, повеселимся, ну давай?

— Но Ева меня не приглашала, — сказала мама. — Она вообще меня игнорирует. Обращается со мной как с дерьмом собачьим. Неужели ты не замечал, Харун? Ведь я всего-навсего англичанка, а ей индийцев подавай.

— Ну и что, что англичанка? А ты надень сари, — рассмеялся папа. Он обожал дразниться, но мама — не слишком удачный объект для насмешек, она не понимает, почему нужно смеяться, когда над тобой издеваются.