Даже постоянные обитатели и изучающие Тору завсегдатаи Синагогального двора, а также состоятельные обыватели словно и не были знакомы с теми людскими типажами и образами, которые встречаются в «Немом миньяне»[1], столь бедны и незначительны в жизни они были. Но я, воспитывавшийся среди них с детства, следил за ними и после того, как перестал принадлежать Синагогальному двору и окружавшим его переулкам. Отдалившись от них, я все же не отводил глаз от этих бедняков, пока они не исчезли в дыму войны, под руинами Литовского Иерусалима. Среди всех евреев, которые немо шли в Понары[2], они были самыми немыми. И когда я после Катастрофы вернулся на руины Виленского гетто, кроме меня не осталось никого, кто бы помнил их и прочитал по ним поминальную молитву. Именно поэтому они требовали от меня посмертного собирания душ[3]в гораздо большей степени, чем другие ушедшие, которые все еще живут в чьей-то памяти и чьих-то книгах. Но я не стремился сделать этих нигде не упоминаемых, одиноких, никем не замеченных аскетов, изучавших Тору, и скрытых праведников «интереснее» с помощью захватывающего сюжета, который собрал бы и удерживал их всех вместе. Я соединил отдельные образы и истории их жизней меркнущим светом сумерек, который падает равно на каждого из них, в то время как они сидят почти недвижимо на сером фоне своего двора и своей молельни.

Здесь уместно упомянуть группу друзей, которые помогли мне издать этот сборник рассказов и на протяжении долгих лет проявляли теплый интерес к моему творчеству. Их гостеприимные дома были моим домом во время поездок с лекциями из города в город и из страны в страну. Вот они, мои дорогие и добрые друзья, которым я так обязан, в алфавитном порядке:

Авром и Милка Берникер из Виндзора, Канада; Йосеф и Айда Берман из Монреаля и Майами; Шимен и Луси Дайч из Чикаго; Мордехай и Хайка Маркус из Каракаса, Венесуэла; Мойше и Сара Фридман из Детройта; Яков и Рей Каган из Лос-Анджелеса.

Моя судьба еврейского писателя в Америке была бы тяжелее и горше, если бы не глубокое личное внимание ко мне упомянутых друзей, и тех, кого я еще надеюсь упомянуть в других своих произведениях.

Но еще одного человека я обязан назвать по имени, потому что его больше нет в живых: моего дорогого и светлого друга Лейзера Шупакевича, руководившего сбором средств в пользу Еврейского Агентства в Чикаго. Я относился к нему с глубочайшим уважением за его любовь к Торе, за его идеалистическую преданность Израилю, за его бескорыстную сердечную дружбу, не знавшую границ. И с тех пор как он так внезапно был отнят у своей семьи, у своего движения и у меня, мне не хватает его как части собственного тела, как части собственной жизни.

Х.Г.

Столяр Эльокум Пап, еще будучи холостяком, мог оставить пилу торчать посреди надпиленной доски и уйти в молельню маляров рассматривать истории из Пятикнижия, нарисованные на стенах: как Ной выпускает белого голубя из ящика, как рушится вавилонская башня и как учитель наш Моисей рассекает своим посохом море. Евреи в молельне всей душой уходили в тихую молитву восемнадцати благословений, стремясь к вершине святости, а столяр даже не слышал, что вокруг него молятся, и не отвечал «аминь». Он был поглощен рисунками на стенах. А когда потом он возвращался к работе и искал свой инструмент, хозяин столярной мастерской насмехался над ним.

— Раззява! Ты думал, что мы будем тебя ждать? И какая только девушка захочет выйти за тебя замуж?

Такая девушка нашлась: Матля, продавщица из крупяной лавки, бледная сиротка, которая еще в девичестве носила покрывало на голове, словно родилась замужней. На следующий день после свадьбы Матля уже выглядела озабоченной матерью нескольких птенчиков — а через три года действительно родила трех бледных девочек. Эльокум Пап и его семья жили на улице Виленского Гаона[4]в полуподвале, куда надо было спускаться по ступенькам. Половину этого полуподвала занимала мастерская. Столяр хотел быть сам себе хозяином, чтобы ему не указывали, когда уходить, а когда приходить. Он все еще имел обыкновение бросать работу посередине и уходить блуждать по молельням, разглядывая резьбу по дереву. Он пропадал на целые дни и затягивал выполнение заказов.

Заказчик стоит в полуподвальной мастерской и разговаривает со столяршей, зашедшей сюда с другой половины полуподвала: белье всего семейства заказчика разбросано по комнатам, а его поломанный комод валяется здесь, у столяра. Заказчик поднимает с горы стружек наполовину вырезанную по заданной форме дубовую дощечку, осматривает ее в скупом свете, падающем из подвального окошка, и пожимает плечами: разве это лев для священного ковчега? Это же морской котик с усами. Чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрушками… Матля смотрит на заказчика виноватыми глазами и вздыхает.

«Так что же делать, если он вбил себе в голову стать резчиком по дереву? Люди говорят, что я должна быть благодарна тому, чье Имя нельзя упомянуть, не умывшись. А муж-пьяница лучше? Картежник лучше? А если бы он вместо того, чтобы ходить по молельням, ходил бы к любовнице, было бы лучше?»

В то время как Матля утешает себя тем, что могло быть еще хуже, Эльокум Пап крутится по бейт-мидрашу[5]и большим столярным карандашом перерисовывает на бумагу украшения над священным ковчегом. Поздно вечером он приходит домой и сразу отправляется по коридору в мастерскую. Жена обнаруживает его в рабочем фартуке среди изогнутых ножичков, долот, пилок, наждачной бумаги. В руках он держит полуобработанный кусок дерева, измеряет что-то своими длинными жесткими пальцами и морщит лоб. Матля рассказывает ему, что этот еврей с комодом требовал свой заказ, а по поводу льва сказал, что он похож на морского котика. Позор, сказал он, чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрищами. Эльокум обиженно смотрит на жену и не отвечает. Ему самому не понравился этот лев. Именно поэтому он и пошел в бейт-мидраш посмотреть, как его надо делать, чтобы он выглядел как надо. Ничего, думает он, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Он еще им всем покажет.

Матля спрашивает его уже со слезами в голосе, почему он даже не зашел в дом взглянуть на своих дочек. Он ведь отец. А есть ему не надо? Он сыт стружками, которые жует? Эльокум снова не отвечает, тогда жена не выдерживает и начинает кричать: когда вырезаешь деревянных зверей, нельзя прерываться, как во время молитвы? Он выкатывает на нее глаза и бормочет: «Угу», словно бы он действительно был посреди молитвы.