Хозяйка отвечает ему, что она не такая праведница, как Двойра-Эстер и ей не нужен бейт-мидраш ее имени. Тем не менее, она поможет ему, чем сможет. Еврей с озабоченной миной на лице спрашивает столяра, знает ли он, где на Зареченской горе находится большой склад леса с вывеской над воротами «Рахмиэл Севек и сын»? «Я и есть хозяин фирмы», — говорит этот еврей и велит столяру прийти после субботы, где-нибудь в понедельник-вторник. Тогда он даст ему для бейт-мидраша столько досок, сколько тот сможет унести. Эльокум Пап не верит своим ушам. У него мелькает подозрение, что над ним издеваются, но он видит, что с ним говорят серьезно. Владелица пекарни только просит его, чтобы он работал в своей мастерской, а не в молельне. Аскеты не могут учить Тору из-за шума, который он там устраивает. Ага! — думает Эльокум Пап, это на него уже донес тот заносчивый еврей в потертом сюртуке, вержбеловский аскет. Столяр снова обретает дар речи и начинает говорить, загибая свои длинные, жесткие пальцы, заскорузлые от тяжелой работы: во-первых, он не может тащить к себе в мастерскую длинные скамьи и большие пюпитры. Во-вторых, он не знает, как можно отремонтировать прогнивший пол, если не пилить и не забивать гвоздей. В-третьих, это совсем не мешает другим аскетам, что он работает в самой молельне. Только вержбеловский аскет против, но он в любом случае не учит Тору. Он только и делает, что разговаривает целый день с самим собой, размахивая руками. Вот пусть он разговаривает с самим собой и машет руками в другом бейт-мидраше.

— Хозяйка, время закрывать, а то мы придем домой после зажигания свечей, — злобно выкрикивает низенькая продавщица с морщинистым лицом. Даже у высокой продавщицы с теплыми губами и добрыми глазами нет больше терпения слушать эту деревянную оглоблю, этого длинного столяра.

На улице, когда пекарня уже заперта, а продавщицы и Эльокум Пап ушли, Хана-Этл еще стоит с торговцем деревом. У нее не хватает духа оставить его в такой печали и уйти. Он опечален, наверное, потому, что думает о предстоящей ему субботней трапезе за столом, где с одной стороны сидит его невестка-христианка, а с другой, мрачнее тучи, ее муж и его сын, раскаивающийся в своей женитьбе. Можно себе представить, как весело отцу за таким субботним столом. Хана-Этл снова говорит резко, что она не понимает, как Рахмиэл Севек может жить в одном доме с невесткой, которая не зажигает субботних свечей.

— Разве это вина Хеленки? — повторяет Рахмиэл Севек свой прежний вопрос. — Разве ее муж требовал от нее, чтобы она благословляла свечи? Он и сейчас этого не требует. Зато он кричит ей, что они не пара. От горечи она стала выпивать. Вы слыхали когда-нибудь, чтобы еврейка начинала пить, потому что у нее не все благополучно с мужем? Доброй субботы!

И торговец деревом вдруг уходит, словно боясь, что ему снова придется отвечать, почему он жалеет невестку-иноверку, ставшую к тому же пьяницей.

Хана-Этл тоже торопится домой зажигать субботние свечи и думает о торговце деревом: то ли он такой хороший человек, то ли просто бесхарактерный? Он совсем потерял голову и не интересуется лесоторговлей, они даже не договорили про дрова для пекарни. А может быть, он все еще намерен к ней посвататься? Пару лет назад, когда ее дочери хотели их поженить, ее к нему не тянуло. Но с тех пор, как она узнала, насколько он благородный человек, он нравится ей намного больше. Тем не менее, ей нечего ломать себе голову на эту тему, пока жена сына находится в его доме. Странный еврей, он заботится об этой иноверке больше, чем о самом себе. И столяр этот тоже странный еврей. Почему ему взбрело в голову, что она захочет изображать праведницу, стать второй Двойрой-Эстер и иметь бейт-мидраш, носящий ее имя? — Хана-Этл смеется про себя, уже поднимаясь в свою квартиру. Она все еще размышляет о различных типах людей, заходящих по пятницам в ее пекарню. Но в канун субботы она сидит одна за накрытым столом с горящими в серебряных подсвечниках свечами. Она не хочет слишком часто ходить в гости к своим дочерям.

Столяра сильно огорчило то, что он не может взвалить на себя столько длинных досок, сколько ему хочет дать торговец лесом с Зареченской горы. «Ничего, я заявлюсь к нему второй раз. С лошадью и телегой», — утешал себя Эльокум Пап. Он и так взвалил на себя больше досок, чем мог тащить, и чувствовал, что груз ломает ему плечи. Пот струился по его лбу и по затылку. Он стоял напротив открытой площадки перед мастерской своего старого знакомого Лейбеле Балтраманцера, каменотеса, делавшего надгробия. Каменотес бил молотком по долоту, обрабатывая камень, и удары гулко разносились в теплом, сухом воздухе. Пап поднялся до площадки, опустил доски на землю, утер рукавом пот с лица и попросил глоток воды. Каменотес оставил работу и ушел. Вскоре он вернулся, неся медную кружку с двумя ушками, до краев полную холодной воды.

— Такой еврей, как ты, отправляясь в дорогу, должен иметь во внутреннем кармане запечатанную бутылку с горькой каплей. Нет на свете ничего лучше, — сказал Лейбеле Балтраманцер, усаживаясь на перевернутый плоский камень и указывая столяру на камень по соседству. — Садись, Эльокум. Поговорим.

Каменотес — невысокий еврейчик с жидковатой седой бородкой и большими тяжелыми руками. У него водянистые глаза и румяные как яблоко щеки, хотя он и стар. Его жена, старая еврейка с седыми растрепанными волосами, слывет злюкой и терпеть не может гостей. Каменотес тоже не слишком склонен водить дружбу. Все похороны проходят мимо его мастерской, а он даже не прерывает работы; он провожает тихие похороны гулкими ударами своего молотка и долота. Но когда на его площадку, заваленную камнями, кто-то приходит, он любит поговорить.

Домишко Лейбеле Балтраманцера стоит в поле среди зелени, как наседка на грядке. Там крутится злая хозяйка с полными бидонами молочных продуктов у погреба под треугольной крышей с красным кафелем. Эльокум Пап, приходя сюда, думает, что эта ведьма носит, конечно, полные бидоны сметаны. Ему бы тоже хотелось жить в чистом поле, в домике из свежих досок и чтобы Матля сбивала масло из молока собственной коровы. Почему нет? Летом он сидел бы в поле и видел бы над собой ясное голубое небо, которое тянется далеко-далеко. Эльокум Пап смотрит напротив, через дорогу, где за заборами, среди густых старых лип, стоят деревянные дома со множеством окон и с большими крылечками, выкрашенными зеленой краской поверх красной и желтой. Торговец лесом Рахмиэл Севек тоже живет в таком барском доме с воротами и калиткой, и все же у него муторно на сердце, думает столяр и отвечает каменотесу:

— Я узнал, что у лесоторговца Рахмиэла Севека невестка из иноверцев, поэтому-то у него такая озабоченная физиономия. Но он мне очень нравится. Помимо этих досок, он пообещал мне достать хорошее дерево для резьбы.

— Эльокум, ты не человек, — качает головой Лейбеле Балтраманцер. — Я могу еще понять, когда бросают работу и идут с приятелями выпить. Но баламутить, тратить время на то, чтобы вырезать из дерева львов? Эльокум, ты не человек.

Столяр не удивляется. Подобные речи он уже столько раз слышал от окружающих, что они больше не производят на него впечатления. Его гораздо больше интересует узнать, что написано вон на том надгробии? — Он указывает пальцем на серый пятнистый камень с посеребренными буквами.