Моей супруге Дине с благодарностью за терпение и поддержку

Мне надоели мертвые лошади.

Первую, низкорослую и крепенькую степную кобылку, отдал мне нойон[1]Икирит – на рассвете того дня, когда я покинул дом. Он чувствовал себя настолько виноватым, что готов был отдать и больше. Глупец! Его вина была лишь в том, что он, как и подобает мужчине, хотел сына. Все остальное – исключительно моя спесь, мои гордыня и любопытство, приведшие к тому, что теперь я сам себе напоминаю трусливую утку, мечущуюся в высокой траве посреди болота. Мечущуюся и не ведающую, с какой стороны зайдет охотник, откуда раздастся звон тетивы…

Несмотря на то что нойон искренне верил в свои слова, когда говорил, что кобылка вынослива и прослужит мне долго, ее я загнал еще до того, как солнце поднялось над степью на длину ладони. Понукаемая уже не столько плетью, сколько заклинаниями, она еще какое-то время послушно перебирала ногами, хотя я перестал ощущать биение ее сердца за десяток ли[2]до того места, где она все же рухнула замертво.

Однако свое предназначение она выполнила: во-первых, на рассвете в степи нашлось бы немало свидетелей, как какой-то безумец галопом мчится в ту сторону, куда уходит на ночлег солнце, – в сторону монгольских озер и торговых путей; во-вторых, кобылка всего лишь тысячи шагов не дотянула до лагеря, охраняемого татарскими воинами. Что за люди были в лагере, везли ли они шелка и чай в Персию, или возвращались со специями и коврами обратно – мне было безразлично. Отведя глаза дозорным, я выбрал двух стройных коней ахалтекинской породы и скрылся, так и не будучи замеченным.

Отсюда мой путь резко повернул на север. Пусть все думают, что безумный Бохоли-Хара[3]пустился просить защиты в Самарканде или Бухаре. Пусть думают так и ищут меня на Закате. Или не ищут, если враг мой решит, что себе дороже связываться с самаркандскими магами, что гнев и нанесенная ему обида не стоят тех мук и времени, каких потребуют поиски несчастного сбежавшего шамана.

Украв ахалтекинцев, я намеренно более не пользовался сильной магией, чтобы не оставить следов в колючем степном Сумраке, следов, которые без труда прочтет и распутает мой враг. Этих сильных жеребцов я щадил, не стимулируя их заклинаниями, не загоняя бешеной скачкой, – пускал то резвой рысью, то шагом, на ходу пересаживался с одного на другого или вел в поводу, если очередной подъем на холм оказывался слишком крутым. Все это дало мне возможность продвинуться на несколько тысяч ли; каменистая равнина сменилась сперва степными ковылями, а затем сочной травой предгорий. И все же что-то я делал не так. Наверное, ничего удивительного: с лошадьми я умел обращаться едва-едва. Оседлать и проскакать короткое расстояние не составляет труда любому, кто прожил в степи хотя бы год. Но длинные переходы – совсем другое дело. Когда Отец Небо награждает тебя шаманским даром, многие бытовые проблемы остаются в твоем прошлом. Теперь уже другие люди следят за тем, чтобы ты был сыт и доволен, и если род, в котором ты живешь в сей момент, решил перекочевать на новое место, то единственная твоя забота – подсказать наилучшее время для перехода и направление, в котором на пути не возникнет трудностей. О твоем комфорте позаботятся, и ты даже не заметишь, кто и когда поменял лошадей, запряженных в твою повозку, почему эти лошади так свежи и как именно слуги ухаживают за уставшими.

Возможно, я неправильно напоил ахалтекинцев во время короткой передышки. Возможно, они были слишком привередливы – привыкли к хорошему корму, а я мог предложить им лишь степную траву. А может, и у них был свой предел жизненных сил. Так или иначе, они почти одновременно захрипели и принялись спотыкаться. Я спешился, взял под уздцы и, щурясь под косыми закатными лучами, попытался их «отшагать». Когда понял, что это не помогает, заставил лечь, сам устроился между ними и согревался их угасающим теплом большую часть студеной степной ночи.

Для путешествия по горной тропе я воспользовался клячей встретившегося бедняка. Впрочем, не таким уж бедняком он был, каким хотел казаться: поверх нижних халатов из тонкой шерсти был надет пусть и оборванный и грязный, но довольно теплый войлочный, а в потрепанной седельной сумке оказалось еды и воды на пару дней. Все это говорило об определенном достатке «бродяги», так что я не испытал угрызений совести. В конце концов, я же оставил ему и провизию, и одежду, а до ближайшего селения он как-нибудь и пешком дошагает.

Под седло на потник бывший хозяин клячи предусмотрительно кинул шкуру, и к концу дня я не раз успел мысленно возблагодарить его за эту предусмотрительность. Животное подо мной было старым и очень осторожным, по ведущей вверх тропинке ступало медленно и никак не соглашалось поторопиться, поэтому ночевать пришлось на голом склоне, кутаясь в шкуру и ежась под порывами холодного ветра.

Перевал я преодолел только через два дня. К исходу этого срока пожилой тихоход уже настолько взбесил меня, что я без какой-либо жалости прирезал его. Живот мой давно уже мечтал о бараньей похлебке, но сейчас вполне подошла и жаренная на костре жесткая конина. Запихивая приготовленное впрок мясо в сумку, я шепотом ругался: разве стоило загонять двух прекрасных ахалтекинцев, неутомимых и стремительных, словно два водопада, чтобы позднее растерять добытое с их помощью преимущество? Если раньше мне казалось, что я здорово оторвался от возможной погони, то теперь, после столь затянувшегося перехода, я уже ни в чем не был уверен. Моему врагу незачем скрываться, он может купить столько лошадей, сколько понадобится, и всякий раз они будут свежи и накормлены. Мне же приходилось держаться в стороне от селений и не выбирать скакунов из хорошего табуна, а довольствоваться тем, что попадется под руку.

Следующий конь оказался немногим лучше утолившей мой голод клячи. Порядком нервничая из-за очередного досадного промедления, я даже плетью не смог заставить его перейти на рысь, и взбодрился конь лишь после того, как я стал всаживать в его круп кончик ножа.

С трудом, но он таки дотащил мое закаменевшее от верховой езды тело до Большой Воды – верховьев реки, которую кеты называют Хук, а эвенки – Ионесси[4].

Глядя на то, как раздуваются бока жадно пьющего коня, я с тоской рассудил, что долго он не протянет. Мухи облепили его окровавленный круп, задние ноги подрагивали от напряжения и боли, а подпруга, которую я не догадался ослабить на водопое, жестоко врезалась в живот. Махнув рукой, я отвязал от седла сумку и пошел прочь, а уже через несколько мгновений услышал позади себя громкий всплеск: изможденный конь не удержался и свалился в воду. Судя по тому, что никаких звуков до моего уха больше не донеслось, выбраться обратно он даже не попытался.