Леонид Васильевич Торобов всю ночь в своем одиноком коттедже слышал, как падает снег. За ночными стеклами шелестело, двигалось, оседало. Невесомо ложилось на березы, ели, безлистые яблони. И он сквозь сон радовался снегопаду, предвкушая утреннюю белизну. После мимолетных пробуждений он забирал этот падающий за окнами снег в свои сновидения. Снег продолжал идти над Ливийской пустыней, покрывал черные бурьяны, и верблюды задирали губастые головы, нюхая небо. Снегопад бушевал над кромкой Средиземного моря, волнуя фиолетовую воду, палестинские рыбаки на остроносых лодках плыли в снегопаде, и в метели, как тени, туманились израильские военные катера. Снег падал на зеркальную мечеть в священном городе Кум, и черные спины молящихся были в снежных попонах. Снег сыпал на Бейрут, по которому катили грузовики с автоматчиками, и один, замотанный до бровей в клетчатый платок, пропадая в пурге, воздел сжатый кулак. Снег летел над лазурным Босфором, военный корабль с гранеными орудийными башнями плыл в окружении цветных пароходиков, и вдруг пахнуло ароматом роз, алые цветы были полны влажного снега. Белые хлопья сыпались на раскаленную желтизну аравийских песков, квадроциклы расшвыривали барханы, песчинки жгли щеки, а губы жадно хватали прохладную сладость небес.

Торобов проснулся, выпадая из душного сна. Белоснежное окно с рогатыми яблонями, и на ветках, повторяя каждый сучок и изгиб, волнистая, как пух, бахрома.

После шестидесяти, выйдя в отставку, распрощавшись с сослуживцами, нанеся прощальный визит руководству, он порвал с прошлым, напрочь, навсегда. Замуровал прошлое в своей изнуренной, изрытой памяти. Надвинул на него чугунную плиту, литую крышку. Заварил края, завинтил болтами. Так задраивают аварийный отсек подводной лодки, где бушует ядовитый пожар. Так нахлобучивают стальной колпак на взорванный реактор, удерживая смертоносные излучения. Постепенно крышка покрывалась мхами, заносилась пылью, становилась невидимой, лишь иногда под ней что-то глухо вздыхало, и в снах над разрушенными городами полыхали зарницы.

Он больше не раскрывал стеклянный шкаф, где хранились военные атласы, книги именитых востоковедов, этнографические альбомы и справочники с перечнем арабских племен, месторождений нефти, американских военных баз. Он доставал книги из маленькой тумбочки с резными колонками и узорной дверцей – все, что уцелело от убранства старинного дома. В тумбочке сохранилось несколько книг его детства и молодости. Он открывал эти книги, сладостно вчитываясь в полузабытые строки. Губы, шепотом выговаривая волшебные слова, звали к себе любимых, которых уже не было с ним. Стихи испускали таинственное излучение, на котором он уносился в дивную даль, где любил, был любимым. Это были свидания, во время которых он окружал нежностью и обожанием тех, кого не успел обласкать и взлелеять при жизни.

Три женщины – бабушка, мама и жена, – уходя одна за другой, оставляли негаснущий свет, в котором он жил, сберегая себя среди чудовищных вихрей тьмы. «Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». «Скажите мне, что может быть прекрасней дамы петербургской». «Цветы опадают, и горный ручей серебрится».

Он перелистывал книги минувших лет, и глаза начинали блестеть от слез.

Теперь он жил один. Дети выросли и обзавелись семьями. Он не часто встречался с ними. Они медленно, с годами, от него удалялись, и их связывало тепло, которое соединяет родные души и не требует частых свиданий.

Он был высок, худощав, с сухими подвижными мышцами. Его лицо с выпуклыми надбровьями, прямым крепким носом и узкими губами было одинаково смуглым зимой и летом, словно хранило загар горячих пустынь и удары бесчисленных острых песчинок. В серых глазах зоркий тревожный блеск, который угасал под плотными веками, чтобы через мгновение вспыхнуть в расширенных от волнения зрачках. Причиной волнения могла быть внезапная мысль, или случайный образ, или хруст снега от чьих-то быстрых женских шагов, обманчиво родных и желанных.

Теперь, в белизне зимнего утра, он небрежно натянул тесный поношенный полушубок, нахлобучил высокую кожаную шапку, отороченную лисьим мехом, которую жена называла боярской. Сунул в карман мобильник и вышел в сад.

Белизна была восхитительной и пугающей своей целомудренной чистотой. Снег пышными подушками лежал на столе и стульях, забытых в саду с осени. Черные ели с малиновыми шишками опустили к земле ветви и казались сутулыми, нагнувшими плечи под тяжестью белых тюков. Любимая сосна молитвенно воздела руки с перстами, держала в объятиях огромный шар снега. Березы казались нарисованными на небе белым. В вершинах, где еще недавно сверкала мартовская лазурь, дышал изумрудный майский туман, блестели в июльских дождях зеленые водопады, осыпались, как позолота с иконы, осенние листья, – теперь в вершинах была пустота, сбросившая свое белое бремя на землю, облегченно и тихо дышащая.

Торобов сделал по снегу несколько пугливых шагов, как осторожный зверь, пробуя стопами белую непрочную мякоть. Отпечатки вытягивались в вереницу, и он подумал, что, оставляя свои следы, он виден тому, кто смотрит на него из небес. Кто вывел его из дома в сад, собираясь поведать что-то простое и дивное. То, что обещал поведать в детстве, но почему-то пропал из вида, скрывался целую жизнь.

Это предвкушение было чудесным, детским, наивным. Было связано с новогодней елкой, волшебными шарами, стеклянной сверкающей пикой. С детскими сказками, русскими равнинами, где волнистые снега, санный путь, сусальное золото, голоса любимых и близких. И в этих снегах, среди любимых голосов, ему предстоит бесконечная жизнь, в которой он делает теперь на снегу свои первые шаги.

Торобов стоял среди сухих гортензий с высохшими цветами, на которых высились белые колпаки снега. Чувствовал, как что-то приближается, становилось просторней в груди, открывалось пространство для небывалого чувства.

Сойка прилетела из леса и села в березу. Сверкнула ослепительной лазурью крыла. Сидела на ветке, чуткая, пугливая, поглядывая на Торобова острым глазком. Он замер от восхищения, любуясь ее розово-сизой грудкой, сжатыми крыльями, в которых таилась райская лазурь, подобная той, что пламенеет на рублевской Троице, рождает несказанное счастье. Он чувствовал близость сидящей на ветке птицы. Ее маленькое дышащее сердце, горячую жизнь среди прохладных снегов. Мимолетность ее пребывания в березе, драгоценность этих секунд, когда их жизни слились в одну и он, соединившись с птицей, соединился с божественной тайной, ради которой вышел в заснеженный сад. Пугался, что сойка улетит, их жизни распадутся и ему не откроется тайна. Всей своей душевной силой, всей молитвенной волей он удерживал птицу на ветке, продлевал их единство. Но птица начинала взлетать, бросалась в пустоту, распахивая на крыле божественную синеву. Лазурь брызнула ему в сердце, наполнила нестерпимой болью исчезающего счастья. Сойка улетала, роняя с ветки белый комочек снега. А Торобов, обессилев, поскользнулся и падал, приближался лицом к сухим цветам гортензий с колпаками голубоватого снега.

Он падал и в падении услышал, как в кармане полушубка зазвонил телефон. Этот внезапный звук остановил падение. Торобов удержался на ногах, сломав сухой стебель гортензии.