Я хорошо помню, как бросил рисовать. Как-то раз я просидел в своей студии восемь часов подряд — то рабо­тал минут по десять — пятнадцать, то бросался на диван и часа два лежал, уставив глаза в потолок, — и вдруг, слов­но бы в порыве вдохновения, осенившего меня после стольких бессильных потуг, раздавил в переполненной пепельнице последнюю сигарету, с кошачьей живостью вскочил с кресла, в котором только что расслабленно по­коился, схватил острый нож, которым пользовался иног­да для того, чтобы соскабливать краски, и, удар за уда­ром, начал полосовать холст, не успокоившись, покуда не изорвал его в клочья. Затем вытащил из угла чистый холст такого же размера, снял с подрамника изрезанный и натянул новый. И сразу же почувствовал, что вся моя, как бы это сказать, творческая энергия полностью ушла на этот, в сущности, совершенно разумный, хотя и разру­шительный акт. Я работал над картиной целых два меся­ца, упорно и без передышки; изрезать ее ножом было в каком-то смысле то же, что и завершить; может быть, с точки зрения видимых результатов поступок мой носил чисто негативный характер, но для моего творческого состояния это, несомненно, было полезно. И в самом деле, изрезать холст — это было все равно что завершить наконец долгую беседу, которую я вел с самим собой Бог знает сколько времени. Это означало, что я ощутил под ногами твердую почву. Новый холст, натянутый на под­рамник, был не просто обычным, еще не загрунтован­ным холстом, — нет, это был холст, который оказался там в результате долгих трудов. Одним словом, утешал я себя, стараясь подавить душившее меня отчаяние, имен­но этот холст — с виду такой же, как все прочие, но для меня исполненный смысла, как бы воплотивший в себе результат, — должен помочь мне ощутить себя свобод­ным, способным начать все сначала, — так, словно не было у меня за спиной десяти лет занятий живописью, словно мне снова двадцать пять, как тогда, когда я ушел из дому, от матери, и переехал на виа Маргутта, чтобы никто не мешал мне спокойно работать. Впрочем (было, вполне вероятно, и такое), красовавшийся на подрамни­ке чистый холст мог выражать результат объективной, внутренней и при этом абсолютно негативной эволюции, которая привела меня к полному краху. И то, что верным было, пожалуй, именно это, второе предположение, под­тверждалось, между прочим, тем обстоятельством, что скука, неотступно сопровождавшая мою работу в тече­ние последних шести месяцев, начисто исчезла в тот мо­мент, когда я изрезал холст, — так известковые отложе­ния источника в конце концов настолько засоряют тру­бу, что вода перестает течь.

Тут, видимо, пришла пора сказать несколько слов об этой самой скуке, чувстве, о котором мне не раз придется упоминать на этих страницах. Дело в том, что, как бы далеко ни заглядывал я в свое прошлое, мне неизменно вспоминается, как мучила меня скука. Но наверное, нужно договориться и по поводу самого этого слова. Для большинства людей скука — это нечто противоположное состоянию, которое испытываешь, приятно проводя вре­мя, развлекаясь, а развлекаться — это значит отвлекать­ся, забываться. Для меня же, напротив, скука вовсе не противоположна ощущению, испытываемому при раз­влечении, я бы даже сказал, что в каком-то, хотя и очень специфическом смысле, она даже схожа с развлечени­ем. Скука для меня — это ощущение неполноты, недо­статочности окружающей меня реальности, ее скудос­ти, ее несоответствия собственным возможностям. Если прибегнуть к сравнению, я могу уподобить свое состоя­ние в тот момент, когда я скучаю, ощущениям человека, который в зимнюю ночь спит под слишком коротким одеялом: натянешь его на ноги — мерзнет грудь, натя­нешь на грудь — мерзнут ноги, и в результате так и не удается толком заснуть. Если поискать другое сравнение, то можно вспомнить о том, как иногда вдруг, совершен­но необъяснимо, в комнате начинает мигать электриче­ский свет: то светло, и все ясно видно — вот кресла, вот диваны, вон там, подальше, шкафы, этажерки, картины, занавески, окна, двери, то внезапно — мгновенье спус­тя — вокруг темно и пусто. Или вот еще третье сравне­ние: я мог бы определить скуку как своего рода болезнь окружающих меня предметов, которые словно бы увяда­ют, блекнут, теряя жизненный тонус, — это то же самое, что на протяжении нескольких секунд вдруг увидеть, как цветок, только что бывший бутоном, увядает и превра­щается в прах.

Скука настигает меня в те мгновения, когда я ощу­щаю абсурдность окружающего меня мира, то есть тогда, когда он становится, как я уже говорил, каким-то непол­ноценным, не способным убедить меня в реальности своего существования. К примеру, мое внимание вдруг при­влекает к себе вот этот бокал. И до тех пор, пока я говорю себе, что бокал — это стеклянный или металлический сосуд, предназначенный для того, чтобы, не расплескав, подносить ко рту налитую в него жидкость, то есть до тех пор, пока я сохраняю твердое о нем представление, мне кажется, между нами завязываются отношения, доста­точные для того, чтобы я поверил в его реальность, а следовательно, и в свою тоже. Но стоит только этому бокалу поблекнуть в моих глазах, то есть утратить свою чувственную предметную убедительность в том смысле, о котором я уже говорил, а именно — стоит ему превра­титься передо мной в нечто странное, не имеющее ко мне ни малейшего отношения, или, если говорить попросту, стоит ему показаться вещью совершенно бессмыслен­ной, как из ощущения этой бессмысленности рождается скука, которая есть, в сущности (пора это сказать), выра­жение некоммуникабельности и полной невозможности ее преодолеть. Однако сама эта скука не доставляла бы мне таких мучений, если бы я не зная, что бокал, не имеющий ко мне отношения, мог бы его иметь, то есть что он существует в каком-то не доступном мне раю, где предметы ни на миг не перестают быть предметами. И из этого следует, что скука, то есть моя неспособность вы­рваться за пределы своего «я», — это теоретическое созна­ние того, что, случись чудо, я все-таки мог бы выйти за эти пределы.

Я уже сказал, что, сколько себя помню, я всегда ску­чал; добавлю к этому, что лишь совсем недавно я сумел достаточно ясно понять, что это такое — моя скука. В детстве же, отрочестве и в первые годы молодости я стра­дал от нее, будучи совершенно не в состоянии ее объяс­нить, — так человек страдает от хронических головных болей, не решаясь обратиться к врачу. А уж в детстве эта же самая скука принимала формы настолько неясные, не доступные не только моему — ничьему пониманию, что мать, которой я не мог ничего объяснить, приписывала ее нездоровью — примерно так, как дурное настроение младенцев объясняют тем, что у них режутся зубы. В те годы мне случалось неожиданно прерывать игру и на дол­гие часы застывать в полной неподвижности так, словно меня оглушили, — это было то самое болезненное состо­яние, которое вызывало у меня внезапное «увядание» ок­ружающих предметов, а точнее — бессознательное ощу­щение того, что между мною и остальным миром пере­стала существовать какая-либо связь. Если в такую ми­нуту в комнату входила мать и, видя меня молчаливым, бледным, безвольным, спрашивала, что случилось, я не­изменно отвечал ей: «Мне скучно», объясняя этим яс­ным и плоским словом сложное и темное состояние сво­ей души. Но мать принимала мое объяснение буквально и, наклоняясь, чтобы меня обнять, обещала сегодня же вечером сводить меня в кино или сулила еще какое-нибудь развлечение, которое, я точно знал, не могло быть лекарством против скуки, так как в самой идее развлече­ния не было ничего ей противоположного. И покуда ма­тери казалось, что она успешно развеяла мое настроение, я, притворившись, что с радостью принимаю ее предло­жение, продолжал маяться все той же скукой, которая рождалась во мне и от прикосновения ее губ к моему лбу, ее рук к моим плечам, и даже от вызванного ее словами ослепительного видения киноэкрана. Как я мог объяс­нить матери, что развеять мою скуку невозможно? Я уже говорил, что скука — это прежде всего выражение неком­муникабельности. И вот, не в силах установить связь с собственной матерью, от которой я чувствовал себя отре­занным, как от всего остального мира, я был вынужден мириться с возникшим между нами недоразумением и лгать ей.