Я вспоминаю тот период моей жизни как время веч­ных споров, бесконечных размолвок, ожесточенной вражды, почти болезненной неприязни. Никогда я не вел себя с матерью так ужасно, как в ту пору, и таким образом к испытываемой мною скуке примешивалась еще и смут­ная жалость к той, которая никак не могла понять при­чин моей грубости. Но больше всего я страдал от чего-то вроде паралича, поразившего меня в те дни и сделавшего немым, апатичным, упрямым; мне казалось, что я зажи­во замурован внутри самого себя, как внутри наглухо за­пертой душной тюрьмы.

Моя жизнь на материнской вилле и вызываемое этой жизнью душевное состояние, вероятно, продлилось бы много дольше, если бы, на мое счастье, мать не решила бы, что узнает в моей скуке чувство, подобное тому, ко­торое однажды уже испортило ее отношения с моим от­цом. И тут, по-видимому, надо хотя бы коротко расска­зать и о нем, то есть о том человеке, который прошел по дороге скуки раньше меня.

Так вот, насколько мне удалось выяснить, отец мой был прирожденным бродягой, одним из тех людей, кото­рые, сидя дома, постепенно перестают разговаривать, те­ряют аппетит и вообще отказываются жить (так некото­рые птицы не могут жить в клетке), но, очутившись на палубе корабля или в купе поезда, сразу обретают свой­ственную им жизнерадостность.

Он был высокий, атлетически сложенный, белоку­рый — как я; но я некрасив, потому что рано полысел, и лицо у меня чаще всего тусклое и мрачное, отец же был именно красив, если верить дифирамбам матери, кото­рая в свое время женила его на себе насильно, несмотря на то что он не переставал твердить, что не любит ее и непременно от нее уйдет.

В сущности, я его совсем не знал, потому что он вечно где-то путешествовал; последний раз, когда я его видел, волосы у него были уже почти совсем седые, а все еще молодое лицо изрезано тонкими глубокими мор­щинами; тем не менее он продолжал носить легкомыс­ленные галстуки бабочкой и клетчатые костюмы времен его молодости. Он приезжал и тут же уезжал, вернее убегал от моей матери, с которой ему было скучно; по­том возвращался, вероятно затем, чтобы раздобыть де­нег для нового побега, потому что у самого у него не было ни гроша, хотя и считалось, что он занимается «экспортом-импортом». В конце концов однажды он не вернулся. Сильный порыв ветра перевернул в одном из внутренних морей Японии ferry-boat[2]с сотней пассажи­ров, и отец оказался в числе утонувших. Что делал он в Японии, был ли он там в связи с «экспортом-импортом» или занимался чем-то еще, я так никогда и не узнал. По мнению матери, которая любит научные и наукообразные определения, у отца была дромомания, то есть страсть к перемене мест. Может быть, этой мании, объясняла она, словно размышляя вслух, был обязан он и своею стра­стью к маркам, этим крохотным ярким свидетельствам многообразия и обширности мира; отец собрал прекрас­ную коллекцию, которую она продолжала хранить, тем более что география была единственным предметом, ко­торый она хорошо изучила в школе. Мне казалось, что мать рассматривает дромоманию отца как сугубо инди­видуальную и малосущественную особенность; меня же именно эта особенность заставляла испытывать поис­тине братское сочувствие к его патетической, почти стершейся и чем дальше, тем больше стиравшейся из памяти фигуре, в которой, мне казалось, я различал, во всяком случае в сфере отношений с матерью, черты не­которого сходства с собою. Но, как понял я позднее, сходство было чисто внешним: отец действительно стра­дал от скуки, но избавлялся от нее в счастливом бродяж­ничестве, переезжая из страны в страну; иными слова­ми, его скука была самой обычной скукой, которая про­ходит от новых и необычных ощущений, Да и в самом деле, достаточно сказать, что отец верил в мир, во вся­ком случае географический, в то время как я не мог поверить даже в существование бокала.

Однако мать не пожелала углубляться во все эти тон­кости и решила, что, без сомнения, узнает в моей скуке то легко излечимое уныние, которое когда-то осложняло ее отношения с мужем: «К сожалению, от отца ты взял больше, чем от меня», — твердо сказала она мне как-то однажды. «А я знаю, что, когда на вас это находит, луч­шее средство — расстаться. Так что уходи, уезжай куда угодно, а когда все пройдет, возвращайся».

Я сразу же с облегчением ей ответил, что в мои наме­рения вовсе не входило куда-нибудь уезжать: путеше­ствия меня совершенно не интересовали. Мне просто хотелось уйти из дому и зажить самостоятельно. Мать возразила, что это глупо — жить отдельно, когда в моем распоряжении роскошная вилла, в которой я к тому же могу делать все, что захочу. Но я уже решил воспользо­ваться подвернувшимся случаем и резко ответил, что уйду прямо завтра, ни на минуту не задержавшись. Таким об­разом мать поняла, что это серьезно. И ограничилась лишь тем, что с горечью ко всему привыкшего человека заметила, что даже в тоне моего ответа она узнает отца; так что ладно, пусть я делаю, что хочу, и живу там, где вздумается.

Оставалось решить денежный вопрос. Как я уже го­ворил, мы были богаты, и до сих пор я пользовался своего рода неограниченным кредитом: когда мне нужны были деньги, я брал их со счета матери. Однако мать, полагая, что повторяет со мной опыт, уже проделанный с отцом, которому она давала денег достаточно для того, чтобы он мог уехать, но недостаточно для того, чтобы остаться вда­ли от нее навеки, сухо ответила, что с этой минуты она определит мне месячное содержание. Я ответил, что о лучшем и не мечтаю; а когда она, скрывая неловкость за раздражением, назвала сумму, которую собиралась мне назначить, я тут же сказал, что готов удовольствоваться и половиной. Мать, видимо, приготовившаяся к спорам того рода, что бывали у нее с отцом, которому всегда было мало, очень удивилась моему неожиданному беско­рыстию. «Но, Дино, на такие деньги невозможно про­жить!» — невольно воскликнула она. Я ответил, что это мое дело, и, чтобы не изображать из себя аскета, добавил, что надеюсь вскоре начать зарабатывать живописью. Мне показалось, что мать взглянула на меня с сомнением: я знал, что она не верит в мои способности как художника. Несколько дней спустя я нашел студию на виа Маргутта и переехал туда со всем своим имуществом.

Как и следовало ожидать, перемена местожительства ничего не изменила в моем душевном состоянии. Как только прошло первое облегчение, которое обычно сле­дует за всякой переменой, меня, как и прежде, стала пе­риодически одолевать скука. Я сказал: «как и следовало ожидать», потому что, конечно же, можно было предви­деть, что скука не рассеется только оттого, что я переме­нил квартиру; ведь не говоря об остальном, я мог считать себя богатым не только потому, что обитал на Аппиевой дороге, но и потому, что располагал определенной сум­мой денег. То, что я не желал ими пользоваться, дела не меняло: многие богачи, если они скупы, тратят лишь кро­хотную часть своих доходов и живут бедно, однако нико­му не придет в голову считать их из-за этого бедняками.

Таким образом, первая моя идея, вернее, сделавшая­ся навязчивой мыслью догадка о том, что скука и связан­ное с нею творческое бессилие объясняются жизнью в доме матери, постепенно сменилась другой, еще более навязчивой: отказаться от собственного богатства попро­сту невозможно; быть богатым — это то же, что иметь голубые глаза и орлиный нос; тончайшими нитями богач связан со своими деньгами, которые окрашивают в цвет денег даже его решение ими не пользоваться. И в самом деле, ведь я не мог даже отнести себя к категории бедня­ков, которые когда-то были богаты: я был богач, который лишь притворяется бедным перед собою и перед людьми.