Ребекка Уэйт

Отцы наши

Посвящается Кейт Фередей, нашему замечательному другу, и всем, кто любил ее

Our Fathers

Rebecca Wait

Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их.

Плач 5:7

Если бы Катрина пережила тот день, она тоже бы сказала, что он ничем не отличался от всех остальных. Все было нормально. Она могла бы еще добавить, что нормальность — такова ее природа — можно заметить только после того, как она закончилась, что, пока все нормально, этого не ощущаешь.

Был март, и небо было такое же белесое, как обломки древесины, выброшенные на берег приливом. Она посылала мальчиков собирать эту древесину, потом сушила ее и топила печку, но и это не всегда помогало. На Литту весна приходила поздно. Было много таких дней, пронизывающе холодных и бесцветных. Иногда уединенность острова ужасала ее. Даже в самую ясную погоду невозможно было разглядеть большую землю, лежавшую в тридцати милях к востоку. На западе простирался Атлантический океан, и между ними и Канадой не было ничего, кроме маяка. Когда они только переехали на остров, Катрина чувствовала себя такой же оглушенной, как окружающая природа бесконечными зимами. Но Джон сказал, что она привыкнет, и она, кажется, привыкла.

В этот конкретный мартовский вторник море целый день было бурным. Оно бросалось на скалы, взрывалось пеной и отступало, чтобы набрать силы перед следующим валом. Ветер был уже очень крепким, он пригибал траву на махире[1] и толкал овец на скалах. К исходу дня он обещал еще усилиться, но островитяне не считали шторм за шторм, пока им на головы не начнут рушиться дома.

Мальчики уже вернулись из школы и играли около дома. Бет сидела в манеже и возилась с плюшевым мишкой и тряпичной книжкой, так что Катрина могла более или менее спокойно заниматься домашними делами. Она вытирала плинтусы, потому что на следующий день должен был зайти брат Джона с женой. Несмотря на то, что Катрина всегда содержала дом в чистоте, она обратила внимание на плинтусы, только когда осмотрела каждую комнату критическим взглядом, как бы со стороны. Джон бывал недоволен, если к приходу Малькольма и Хизер что-то оказывалось неидеально, хотя, казалось бы, с родственниками все должно быть проще.

Джон в тот день работал дома. Он почти не выходил из своего кабинета, только молча выпил чашку чая в одиннадцать часов, а в час спустился взять сэндвич, который она ему приготовила. Катрина поняла, как только проснулась, что сегодня мужа лучше не беспокоить. Но пока невозможно было сказать, насколько это будет тяжелый день.

Она закончила с плинтусами в гостиной, протерла той же влажной тряпкой верх пианино и подоконник и взяла метелочку на длинной ручке, чтобы дотянуться до углов на потолке. Потом отложила ее, чихнула три раза подряд и наклонилась над манежем Бет.

— Все в порядке, золотко? — спросила она, и Бет посмотрела на нее таким печальным, задумчивым взглядом, какой бывает у младенцев, как будто они прибыли из иного мира.

Бет положила мишку и протянула свою маленькую пухлую ручку к маминым сережкам. Катрина отошла, сняла сережки — серебряные висюльки, которые она не очень любила, но их много лет назад подарил ей Джон, — снова наклонилась к Бет и пощекотала ее под мышками. Бет широко, радостно улыбнулась и засмеялась своим удивительно глубоким смехом, от которого Катрина всегда тоже начинала смеяться.

— Тебе весело? — спросила она, и Бет ответила: «Бя-ля», — Катрина еще не определила, что это должно означать. Потом Бет добавила: «Мама» — и улыбнулась так широко, что глаза у нее закрылись, как будто она хотела проверить, насколько вообще можно растянуть мышцы лица. — Правильно, моя дорогая, — сказала Катрина, вытаскивая Бет из манежа. Она безмятежно вздохнула, почувствовав знакомую теплую тяжесть своего ребенка.

На улице Никки и Томми не решались уходить далеко от дома и укрывались от ветра под его стенами. Где-то через час начнет темнеть. Они знали, что скоро выйдет мама и попросит присмотреть за Бет, пока она занимается ужином, так что они старались воспользоваться своей свободой по полной. Томми стоял, засунув руки глубоко в карманы, и думал, что он бы, пожалуй, сегодня лучше поиграл дома, но Никки вытащил его на задний двор после полдника, сказав с большой важностью: «Нам надо поменьше шуметь». Это раздражало Томми, хотя он понимал, что брат прав. Никки всегда вел себя так, будто лучше знает, что надо делать, потому что ему было уже десять, и Томми терпеть не мог, когда тот говорил чужими словами, будто уже взрослый.

Но оба они отлично чувствовали флюиды, распространявшиеся по дому. Они знали, когда нужно держаться в сторонке.

Томми хотел поиграть в викингов, потому что они проходили их в школе и ему очень нравились викинги — какие они были свирепые и как далеко плавали, — хоть Никки и говорил, что викинги были их врагами. Сам Томми почти не покидал острова, только раз в месяц они ездили с мамой на пароме в Обан за покупками. Кроме этого, он однажды на выходных был на озере Лох-Ломонд, но это не считается, а в Глазго или в Лондоне никогда не был и ни разу в жизни не летал на самолете. Почти все, кого он знал, не бывали ни в каких интересных местах. Только Ангус, единственный, кроме них, мальчик в школе (хотя близняшки Вильсон были ничем не хуже мальчишек), прошлым летом ездил в Португалию с бабушкой и дедушкой из Дамфриса, и теперь он постоянно болтал о том, как там жарко и солнечно. Когда Никки велел ему наконец заткнуться, Ангус просто посмотрел на них обоих с сожалением и сказал, что, может, и им когда-нибудь удастся куда-нибудь съездить. Томми взбесился оттого, что кто-то смеет так разговаривать с Никки, особенно если этот кто-то на два года младше, и ударил Ангуса кулаком в плечо. Ангус заплакал, хотя Томми знал, что ему на самом деле не больно; миссис Браун заставила Томми извиниться и не пустила на прогулку. Но Томми был рад, что восстановил баланс, хотя и пришлось просить прощения. Ангус продолжал плакать. Томми думал, что Никки скажет ему спасибо после школы, но он только произнес: «Нельзя бить людей», и Томми опять разозлился, потому что Никки, как обычно, делал вид, что он