Тем, из-за кого была написана эта книга:

маме, Серхану, Фулье.

Меня выгнали из консерватории. Пожилому директору, позвавшему меня к себе в кабинет, чтобы вручить справку об отчислении, я сказал: «Господин директор, поверьте, господин директор, лично меня это решение не огорчает. Меня огорчает сама мысль о том, что консерватории, которая из-за каких-то нескольких несданных предметов выставляет за дверь самого способного ученика за всю историю своего существования, предстоит как-то вынести тяжкое бремя вины».

— Даже не знаю, что вам сказать на это, — ответил директор. — И поэтому ничего не говорю.

Когда я упомянул о «каких-то нескольких несданных предметах», он, без сомнения, решил, что я считаю скандалы, которые я, напившись, устраивал в столовой, попавшего из-за меня в больницу с диагнозом «тревожный невроз» преподавателя истории музыки и, в довершение ко всему, пожар, устроенный мною в консерваторской спальне, куда я напустил газ, не заслуживающими внимания пустяками. И поэтому он не знал что сказать. Я всегда уставал от людей, которые не знают что сказать, а точнее, не знают, что они говорят. Я-то всегда знал, что говорю.

Любой студент консерватории, естественно, имеет право устраивать скандалы, хорошо — или плохо — обращаться со своими преподавателями и поджигать спальни. Все, что я делал, было важно. Да и вообще я никогда не занимаюсь неважными делами. Но если бы я принялся полемизировать с почтенным седовласым директором о том, где начинаются, а где заканчиваются мои права, толку бы все равно никакого не было. К тому же он мне по-своему нравился. И я знал, что он тоже глубоко симпатизирует мне, как бы он ни пытался это скрыть из-за того, что я преступил все допустимые границы.

Я вежливо попрощался с ним и направился к вокзалу со справкой об отчислении из консерватории в одной руке и с бархатным лиловым плащом в другой. Спустя семь лет я возвращался в отчий дом.

Мой «отчий дом» никогда, слава богу, не напоминал эдакий дирижабль скуки, как другие отчие дома, наполненные липким, удушливым, вызывающим апатию воздухом: отец умер много лет назад, а мать всегда была… м-м-м… очень необычным человеком. Но родной дом — это все-таки родной дом, и сердце мое было полно безмерной тоски, как, впрочем, у любого человека, который возвращается домой. Когда я пришел на вокзал, поезд уже готов был вот-вот отправиться. На бегу разглядывая номера вагонов, я отыскал свое купе и ввалился внутрь, с трудом переводя дыхание. И вдруг — вижу: со мной в купе едет карлик с обезьяной.

На обезьяне приталенное, узкого кроя каракулевое пальто, на голове колпак из того же каракуля. На карлике костюм из черного габардина в широкую полоску, под пиджаком — бордовый атласный жилет, а на шее — шелковый галстук, тоже в полоску, но в серо-бордовую. Булавка для галстука — бриллиант величиной с ноготь моего большого пальца. Пышные рыжие волосы тщательно зачесаны назад, а выпуклые сверкающие глаза настолько синие, что делалось жутковато.

Я положил чемодан и плащ и сел к окну, на свое место. Признаться, перспектива ехать в столь печальный для меня день в одном купе со щеголем-карликом и его расфуфыренной обезьяной меня не сильно радовала.

Люди с недостатками действуют на меня успокаивающе. Должен чистосердечно признаться: меня веселят эти их дефекты, их бестолковость, они демонстрируют мне, что я не одинок, а многочисленные изъяны и грехи можно найти у каждого из нас. Такие люди словно привязывают меня к жизни, примиряют с ней. Правда, это не касается физических недостатков. Когда мне попадаются на глаза люди с телесными изъянами, мне становится не по себе. Они заставляют меня задаваться вопросом, почему им не сидится дома, почему они своим видом отравляют мне жизнь. А этот карлик был само веселье. Он не только не пытался скрыть свое тело — скопище изъянов, — но и с гордостью демонстрировал его, да еще и подчеркивал свое уродство неприлично шикарным нарядом. Пока я чуть не с яростью рассматривал его, взгляд мой задержался на пуговицах с его рукавов. Одна пуговица была в виде оскалившейся кошачьей морды из бриллиантов, с изумрудными глазами. А другая — в виде головы светловолосой девочки с фарфоровым лицом. Это была Алиса. Алиса в Стране Чудес.

— Да, — сказал карлик. — Это Алиса в Стране Чудес.

Голос у него был невероятно красивого тембра: мягкий, густой и глубокий. Я не смог сдержать восхищения. Тембр голоса для меня всегда важен. Я-то сам хоть и правильно говорю, но голос у меня резкий, довольно неприятный. А у этого карлика такой голос! Ну-ну, посмотрим.

— А-а-а, — отозвался я, стараясь говорить как можно меньше, чтобы не демонстрировать голос. Да и не перевариваю я дорожные знакомства. Не свойственно мне это непонятно откуда возникающее доверие, что внезапно устанавливается между тобой и человеком, кого ты прежде совершенно не знал. Нет, это не в моих правилах.

— Разрешите вас познакомить, — произнес господин карлик. — Изабель!

Мартышка, то есть Изабель, изящно протянула мне лапу. Я тоже невольно протянул руку и пожал мартышкину крохотную горячую ручку. Терпеть не могу пожимать руки, да еще обезьяне! Но в голосе этого карлика было что-то особенное: в нем слышалась способность повелевать, прикрытая невероятной учтивостью, нечто завораживающее, что заставляло повиноваться и при этом испытывать наслаждение.

— Изабель больна, — вздохнул карлик. — Очень больна.

Когда он произнес это своим невероятно красивым голосом, Изабель печально покачала головой; а он, замолчав, закатил глаза и склонил голову.

— В вашем родном городе живет очень знаменитый, искусный врач, он — цель нашего путешествия. По правде, не могу не признать вашу правоту, мне, честно говоря, и самому не хочется повсюду демонстрировать свое тело — сплошное скопище изъянов — и портить людям настроение.

Поезд только что тронулся и ехал очень медленно. Иначе я бы открыл окно и выпрыгнул наружу, чтобы расколоть голову с густо покрасневшими щеками — до того мне было стыдно.

— Вы очень понравились Изабель, — продолжал карлик. — Когда она увидела, что вы идете в нашу сторону с лиловым плащом и кожаным чемоданом в руках, она стала молиться, чтобы вы ехали в одном купе с нами.

— Должно быть, она знает довольно короткие молитвы, — ответил я. — Ведь я бежал, боялся опоздать на поезд.

Господин карлик улыбнулся. Это была самая красивая улыбка, которую я видел в своей жизни. Изабель тоже учтиво улыбнулась. Какая милая обезьяна!

— Меня выгнали из консерватории, — сказал я. — Но я думаю, вы это уже давно поняли. Я возвращаюсь в родительский дом.

— Да, это легко понять, — ответил карлик. — Хотите, давайте польем коньяком вашу справку об отчислении, а потом выбросим ее в окно. Так вы выкинете из головы и консерваторию, и музыку, и этот город. Никогда не стоит хранить память о тех местах, откуда тебя выгнали.