Джучи очень любил смотреть на свое отражение. Свое имя он получил в честь знаменитого предка Джучи-хана, первенца самого Тэмуджина, ставшего потом Чингис-ханом, и его жены Бортэ. Но в московском обиталище, а именно в общежитии известного творческого вуза, несмотря на аспирантский этаж, у Джучи отсутствовало зеркало. Для того, чтобы представить, как выглядел его уважаемый предок, он должен был после захода солнца подойти к оконному стеклу и посмотреться в него. Вот и сейчас потомок древних монгольских воителей, размяв ладонью широченные скулы, подошел к окну и увидел, как сквозь нечеткое отражение его лица идет мелкий неприятный снежок. Лицо, после длительных возлияний, напоминало скорлупу грецкого ореха.

– О, вечное синее небо – пробормотал ошарашенный Джучи. – Стояло лето, а теперь сразу зима. Когда же успела пролететь осень?

Но, бросив взгляд на внушительную батарею бутылок и огромную кучу мусора, понял, что тридцать третьей осени в его жизни не было. Решив окончательно и бесповоротно завязать с употреблением, Джучи причесался, поменял носки, еще раз потер опухшие скулы и волевой походкой вышел в прокуренный и галдящий коридор. А там, в коридоре, бурлила настоящая жизнь. У одного из аспирантов умерла теща. Поминки с элементами славяногорецкой борьбы и песнями под гитару выходили на пик настоящего национального праздника.

– О, духи зла! – покачал головой Джучи. – С меня хватит, больше ни-ни.

Он увидел, что дверь в комнату соседа, поэта Бальзамова, чуть приоткрыта. Джучи постучал, ведь Джучи был очень воспитанным человеком. Сосчитав до трех и не получив ответа, он тихонько толкнул дверь. Из кромешной темноты пахнуло табачной затхлостью.

– Вячеслав, – позвал Джучи, – ты спишь?

Еще раз, сосчитав до трех, ведь Джучи был очень воспитанным человеком, он нащупал выключатель и зажег свет. Увиденное потрясло потомка монгольских завоевателей до самого основания. Дрожащей рукой он выключил свет и бесшумной тенью скользнул в свою комнату.

Эдик Телятьев выпорхнул из кабины лифта на седьмом этаже и необычайно легкой, но деловой походкой направился сквозь изрядно подвыпившую толпу по коридору в направлении своей комнаты. В развевающемся плаще он был похож на летучую мышь. Щегольские усики, крымский загар, в одной руке – банка джин-тоника, в другой – сигарилла с вишневым ароматизатором: ну, чем не преуспевающий журналист. Во взгляде его так и читалось: «О, эта райская свобода. О, этот сладчайший дух общаги. О, это счастливое братство последних восточно-европейских мастеров поэзии и прозы». К коим Эдик себя, безусловно, причислял. Его поприветствовали дружным воплем и предложили выпить, но Эдик отмахнулся, дескать, еще успеется. Проходя мимо комнаты поэта Бальзамова, он толкнул дверь и крикнул в темноту:

– Рота, подъем. Застава в ружье. Индейцы в городе.

Но, не услышав ответа, проследовал дальше. Увидев льющуюся из-под двери комнаты Джучи полоску света, решил заглянуть.

– Джучи, ты Бальзамова видел?

– Да, брат, – последовал ответ – Ты только не пугайся, брат, твой Бальзамов в собаку превратился. Не веришь, пойдем, посмотрим, но сначала выпей, а то инфаркт. Я сын Великой степи и знаю, что такое бывает, называется это реинкарнацией.

– Джучи, блин, что ты мелешь, – возразил Телятьев, – реинкарнация только после смерти. А вообще все это полная чушь.

– Значит, твой Бальзамов великий шаман. – Невозмутимо ответил Джучи, разливая водку по замусоленным пиалам, – А я знаю, почему тебя Бальзамов Флагом называет, – продолжал сын Великой степи, – потому, что ты любишь свой красный спортивный костюм и еще за то, что в тебе цепко сидит ген революционного большевизма, вынудивший русскую цивилизацию сделать самой себе вскрытие живота, т. е. харакири.

– Джучи, прекрати трепаться, – взвился Телятьев, – лучше пошли смотреть твою собаку.

Они выпили, не чокаясь. Телятьев, брезгливо морщась, поставил на стол пиалу.

– За большевизм Бальзамову морду набью, – выдохнул журналист.

– Нашему теляти да волка съесть, – спокойно ответил Джучи.

Телятьев первым вошел в комнату Бальзамова и, ничуть не сомневаясь в своих действиях, щелкнул выключателем. Все было на своих местах: чайник, гитара, куча немытой посуды на столе, прокуренные желтые занавески, в пепельнице на подоконнике дымился окурок. Вот только на знакомом продавленном синем диване, сладко положив морду на подушку, под верблюжьим пледом спал щенок самой, что ни на есть, дворово-подъездной породы. Когда зажегся свет, щенок нехотя приподнял лохматую морду, сладко зевнул и опять провалился в сон, уткнувшись щекой в подушку.

– Все! Допились! – сказал Телятьев, – Джучи, чем лечится белая горячка?

– Водкой, брат, чем же еще, – ответил Джучи.

– Тогда пошли лечиться, – просипел Эдик и выключил свет.

Вячеслав Бальзамов в свободное от учебы время подрабатывал арт-директором в одном из клубов столицы с банальным названием «Ямайка».

Иногда в этом же клубе сам пел свои песни под гитару. Дело шло довольно туго: посетители были не из богатых; выступающие артисты, а это были по большей части барды, амбициозны и малоспособны к творчеству. Засим выплату кровно заработанных денег Бальзамову задерживали регулярно.

После очередной двухмесячной задержки Вячеслав решил уйти на вольные хлеба. Но уйти просто так он не мог. За все унижения, потрепанные нервы и горечь обид он решил дать последний бой жадной и тупой администрации клуба.

Выпив для храбрости сто грамм белой, потом еще сто и еще, он покинул стены родной общаги.

Выходя из метро на нужной станции, Бальзамов увидел маленького лохматого щенка, который, мелко дрожа и тонко поскуливая, жался к газетному киоску. В тот вечер мозг поэта Вячеслава Бальзамова работал необычайно легко. Он сгреб в охапку лохматое чудо. Щенок тепло прижался к груди и радостно засучил лапами. После чего белый итальянский плащ поэта стал похож на защитную, пятнистую форму африканского революционера.

Приближаясь к неоновой вывеске клуба целеустремленным шагом, он увидел, как побледневший охранник ветром метнулся со ступенек крыльца внутрь здания.

– Ну вот, уже прячутся! – скрипнул зубами Вячеслав.

Открыв дверь ногой, он пошел по тусклому коридору в зал, мимоходом увидев, как в одном из проемов мелькнуло испуганное лицо директора. Зал, как обычно, встретил его приглушенным светом, музыкой надрывавшегося на сцене рок-барда и белыми скатертями, за которыми с умным видом сидело полтора десятка зрителей, в основном женского пола.

Бальзамов подошел к свободному столику и, дождавшись, когда бард закончит песню, со словами:

– Вот – я вам нового клиента принес, – поставил своего лохматого друга всеми четырьмя лапами на белую скатерть.