— Развелось этих олигархов, как собак нерезаных. Жиреют на наши деньги. Кровью нашей накачиваются. Вампирюги. Люди голодают, а они…

— Ты о чем, мам?

Поле ночной смены дико хотелось спать, и я следила за разводами молока в чашке с растворимым кофе, чувствуя, как засыпаю сидя и с открытыми глазами.

— Ну вот еще один. Глянь на него — Роман Огинский написано. Хлыщ лощеный. Филиал банка они открыли новый по европейским стандартам. Кредиты будут якобы без процентов на проекты по развитию города выдавать и бюджетникам на покупку жилья. Посмотри на директора банка — жирный, как три свиньи, и этот рядом стоит, вроде как с обложки журнала, а глаза звериные, ничего доброго в глазах этих. Беспроцентные, ага. А не выплатишь взнос — почку вырежут и продадут вот этому на еще одну яхту. Лучше б детям детдома отстраивал и пенсию старикам подняли. Сволочи. Откуда только капиталы свои берут?

Я голову от чашки с кофе подняла и на экран телевизора посмотрела. Лицо «лощеного хлыща» показали очень близко, и я внутренне подобралась. Бывают такие люди, при взгляде на которых ощущаешь физический дискомфорт. Нечто странное на уровне подсознания, когда еще непонятно — нравится тебе этот человек или нет, а тревога появилась. Может быть, потому что глаза у него необычного цвета — янтарного. Редко такой встретишь в природе. Или это освещение. И взгляд с прищуром цепкий с экрана насквозь пронизывает. Звериный взгляд, хищный, с долей презрения к тем, кто его обступили и щелкают камерами, но как-то настороженно, не нагло, держат дистанцию. Кажется, он сейчас шаг вперед сделает, и они назад попятятся.

И снова притягивают его глаза очень светлые, неестественно светлые, возможно, это линзы. В сочетании с крупными, но симметричными чертами лица и черными волосами — поразительный эффект. Он что-то говорит низким хрипловатым голосом, и видно, как притихли журналисты. Никто ничего не выкрикивает. Они все, словно завороженные, смотрят на Огинского этого, как кролики на удава. Камера отъехала дальше, и теперь я увидела его в полный рост. Нет, он не похож на кого-то с обложки журнала. Только потому что такие для обложек не позируют. Такие вообще не позируют — позируют для них и в той позе, в которую вас поставят, а ставят они обычно только в одну и притом всех. И он далеко не лощеный, а скорее, матерый, внушающий суеверный страх и какое-то оцепенение, ощущение неограниченной власти, способной смести на своем пути абсолютно все. Ростом невысокий, но спина прямая, и видно, как мышцы бугрятся под складками костюма стального цвета. Я тряхнула головой — какое мне дело до этого олигарха? Их только по телевизору и можно увидеть. Как экспонат в музее. Для таких простые люди — мелкие букашки, по которым можно пройтись туфлями, как у него — с натертыми до зеркального блеска носками. Ему плевать на всех, и это открытие банка — показуха. Скорее всего, или выборы на носу, или свой определенный интерес в резонансе. Мужчина на экране отвернулся от камер и не торопясь пошел в здание, журналисты тут же загалдели, начали выкрикивать вопросы, он резко обернулся, и они так же резко замолчали. Камера снова приблизила его лицо, и я сама невольно отпрянула назад — слишком пристальный взгляд, слишком пробирающийся под кожу. Он знает, что его боятся, и наслаждается этим страхом. Чувственные губы слегка дрогнули в подобии улыбки.

— Надь, может, не надо в столицу? Сдалась она нам, а? Я выздоровею немного и на работу выйду. Мы справимся, а дочь? Не уезжай никуда.

Мама отвлекла меня от телевизора и, едва я обернулась, вымученно мне улыбнулась. Я улыбнулась ей в ответ.

— Конечно, мы справимся. Я сделаю все, чтоб мы справились с тобой. Главное, работу хорошую найти. Потому что вот так, как сейчас, больше нельзя ни мне, ни тебе, ни Мите нашему.

Медсестрам в нашей единственной в городе больнице платили мизерную зарплату, которой едва на нескончаемые лекарства для брата хватает и чтоб за квартиру заплатить, да поесть. Нищета — это жутко, кто никогда не был с ней знаком, не поймет, что это значит. Люди боятся, а еще больше — стыдятся нищеты. Прячут ее под видимым благополучием, под картонными декорациями якобы удавшейся жизни. Чтоб никто и подумать не мог, что помада не брендовая и духи турецкая подделка, если и на это хватало денег. Вот мне не хватало даже на подделку. Поэтому я на рынке покупала самое дешевое и красилась либо дома, либо в кабинке туалета, чтоб не так стыдно было. Сейчас людей не по душевным качествам оценивают, а по гаджетам, шмоткам, духам и другим материальным благам. А нет денег — ты тупой нищеброд. Мне наша главврач всегда говорила:

«— Наденька, с твоей внешностью кукольной не задницы колоть и клизмы ставить, тебе в столицу — подиумы покорять и сердца олигархов. В дыре этой сидишь, красоту губишь.

Я смеялась и шприцы укладывала в ряд, подсчитывая, сколько осталось в шкафчике, чтобы дозаказать вечером.

— Да прям и красота. Светлана Анатольевна, в столице красавиц и без меня хватает, а кто Степан Антонычу капельницу на дому поставит? Он никого на порог не пустит. Марья Ивановна без прописки, вы сами знаете — я ее колю. Да и мама не справится с Митей.

— Я вполне серьезно, Самойлова, ты б о брате подумала. В нашей дыре никого не встретишь, а в столице ты любую за пояс заткнешь. Красота — это страшная сила и самая ценная валюта. Это дар свыше. Пользоваться надо.

— Ничего. Я в Интернете подработку нашла. Справимся и так. И без олигархов.

— Справится она. Ты хоть ела сегодня? Иди в столовой скажи, чтоб тебе мою порцию отдали, я из дома принесла. Иди, тетя Дуся борща нальет горячего с котлетой. Смотреть на тебя тошно — халат болтается, как на вешалке. Сама впроголодь живет и справится она… тоже мне».

Разве в наше время кто-то голодает? Разве в наше время кто-то в чем-то себе отказывает? Да, голодают, и да, во многом себе отказывают. Некоторые мясо по праздникам покупают. Это в столице словно мир иной, а по маленьким городкам ни черта не изменилось, а где-то и хуже стало. Вроде все одеты прилично и по помойкам не шастают, и даже в супермаркеты ходят, но это лишь видимость. Менталитет у нас такой — не привыкли мы напоказ наши беды выставлять. Мама всегда вещи перешивала, старалась, чтоб как в журналах, и духи у нее французские уже лет десять стояли на комоде. Как-то подруга ее привезла и на день рождения подарила. Мама пользовалась ими по праздникам по большим. А мне так хотелось духи ей новые подарить и цветы на восьмое марта, и в театр с ней сходить, и в кафе. Столько всего хотелось… то, что для других обыденно, мне казалось недостижимыми мечтами.

Иногда я уныло смотрела на свою зарплату, прикидывала, что и куда надо оплатить в первую очередь, и понимала, что жить снова придется впроголодь. И Мите за лекарствами в другой город ехать надо. У нас их здесь нет. У младшего брата, больного с рождения ДЦП, три года назад начались приступы эпилепсии, и с тех пор мы на нескончаемых противосудорожных препаратах, но они плохо помогают и интервалы между припадками становятся все меньше, а их интенсивность сильнее. Мама ушла с работы бухгалтером и устроилась санитаркой ко мне в больницу. Менялись с ней, чтоб Митя сам не оставался. Спину она там сорвала недавно и сейчас еле по квартире ноги передвигает. Смотрю на нее и иногда больно так становится — ведь она еще молодая женщина, а это безденежье лютое почти старуху из нее сделало, потому что ни одеться красиво, ни сумочку новую купить, ни волосы в парикмахерской уложить и ночи бессонные нескончаемые, и ужас вечный за Митю. Со смены утром приходит и ничком на постель валится. Я ее пледом прикрою, сапоги с отекших ног стяну, и боль-тоска душу гложет. Бессилие, проклятое, до слез из глаз. Отец, когда жив был, полегче нам всем жилось, он на заводе работал, подрабатывал иногда и деньги «левые» домой приносил. Его не стало внезапно. Инсульт. На улице упал, когда с работы шел, и так на остановке почти до утра пролежал — ни одна тварь внимания не обратила, а когда обратили — он уже мертвым был. Людское равнодушие страшнее самого жуткого маньяка-убийцы, оно жизни людей косит конвейером. Предпочитают отмолчаться, отсидеться, не видеть и не знать. Так жить легче.