Откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны они сойти с необходимостью; ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени.

Анаксимандр

Тем летом, когда Айзеку еще не было двенадцати, — тем летом, когда с неба стали падать звезды, — он обнаружил, что может различать стороны света с закрытыми глазами.

Айзек жил на окраине Великой Внутренней Пустыни, на материке под названием Экватория, на планете, соединенной с Землей непостижимой волей существ, которых называли гипотетиками. Люди присвоили этой планете множество возвышенных мифологических или сухо научных имен, но в обиходе она звалась попросту Новым Светом на всех ста с лишним земных языках, или опять же Экваторией — по названию самого густозаселенного континента. Все это Айзек знал от своих учителей.

Он жил в поселке, состоявшем из кирпичных и глинобитных строений, вдали от городов. Кроме него, ни одного ребенка в поселке больше не было. Люди, с которыми он жил, предпочитали селиться вдали от мира. Они были особенными, не такими, как все. В чем состояло их отличие, они затруднялись объяснить. Айзек тоже был особенным. Так ему часто говорили. Но самому ему не очень-то в это верилось. Он не чувствовал себя каким-то особенным. Скорее наоборот — самым что ни на есть обыкновенным.

Иногда взрослые, особенно доктор Двали и миссис Рэбка[1], спрашивали, не одиноко ли ему. Нет, он не страдал от одиночества. Ему всегда было чем заняться: чтением, просмотром видеотеки. Он учился и усваивал знания в своем собственном ритме — размеренном и неторопливом. (Как он догадывался, это по каким-то причинам огорчало его наставников.) Книги, фильмы и уроки занимали все его время, а когда их почему-либо не было — оставался сам мир экваторианской пустыни. Мир, сделавшийся его безмолвным и бесстрастным другом: серо-зеленые и коричневые горы, обступавшие безводную равнину, вздыбленный ландшафт из скал и песка. Здесь мало что росло — дожди бывали только в начале весны, да и то нечасто. В сухих оврагах попадались непритязательные растения с прозаическими названиями: огурец бочковатый, вьюн кожистый. Во внутреннем дворе поселка были высажены образцы местной флоры — нахохлившиеся кактусы с фиолетовыми цветами, высоченные вечносерки, улавливающие влагу из воздуха, чьи соцветия напоминали паутину. Иногда старик по имени Радж поливал этот сад из помпы, труба которой уходила глубоко в землю. Воздух тогда наполнялся стойким запахом минерализованных вод, и он был слышен за километры. В дни полива горные землеройки принимались рыть норы под оградой и уморительно кувыркаться на плитках двора.

В начале того лета, когда Айзеку еще не было двенадцати, его дни текли умиротворенно-однообразно, как и все прежние годы. Но однажды это дремотное блаженство было нарушено появлением в поселке старушки, пришедшей из пустыни.

* * *

Самое удивительное, что она пришла сюда пешком.

В тот день Айзек решил немного прогуляться. Он дошел до предгорий и забрался на гранитный уступ, возвышавшийся над пустыней, как нос корабля над поверхностью моря. Полуденное солнце раскалило горы до палящего, обжигающего жара. Айзека спасали от солнца только широкополая шляпа и белая хлопчатобумажная рубашка. Он присел под кромкой скалы, где еще оставалась тень, и стал смотреть на горизонт. В глазах рябило от ходящего волнами горячего воздуха. Одиноко и неподвижно он качался на этих волнах, ощущая себя никем среди ничейных каменных морей, когда появилась она. Вначале показалась точка на немощеной дороге, ведущей к далеким городам, куда взрослые ездили за едой и всякими хозяйственными мелочами. Она двигалась медленно — или так ему казалось издали. Прошел почти час, прежде чем Айзек сообразил, что это женщина. Потом рассмотрел, что это довольно старая женщина с рюкзаком на плечах, в белой накидке и шляпе, идущая уверенной, но странной, какой-то кукольной походкой, широким шагом.

Дорога проходила совсем рядом со скалой, почти под ней, и Айзек, не желая быть замеченным, — хотя он сам не смог бы сказать почему, — скользнул за валуны и пригнулся, как только старушка приблизилась. Он закрыл глаза и представил себя под толщей земли, на которой он сидел. Ступни старухи щекотали кожу пустыни, как жук, ползущий по телу спящего великана. И следом возникло еще одно ощущение — спящего где-то глубоко под землей на западе и ворочающегося во сне огромного бегемота.

Женщина замедлила шаг у кромки скалы, словно приметила мальчика в его укрытии. Айзек не мог не расслышать перемены в ее шаркающей походке. Хотя, может, она просто решила на ходу попить воды из фляги? Айзек замер без движения — этим умением он владел в совершенстве.

Шаги возобновились. Айзек осторожно выглянул наружу. На песчаной тропинке, ведущей к утесу, были хорошо заметны его петляющие следы. Но старушка ушла уже далеко. В полуденном свете ее ноги отбрасывали карикатурно кривые тени. Как только он посмотрел ей вслед, она тотчас остановилась и оглянулась. На секунду их глаза словно встретились. Айзек тут же нырнул обратно. Неужели она его все-таки заметила?.. Он был поражен быстротой и прицельностью ее взгляда. Он долго еще отсиживался в своем укрытии. Солнце уже клонилось к вершинам гор. Он прятался не столько от старушки, сколько от себя самого, как рыбка в заводи своих мыслей и воспоминаний.

Старушка остановилась перед оградой поселка и немного помедлила, прежде чем раскрыть ворота. До самого наступления сумерек Айзек вглядывался, не выйдет ли она обратно, но она все не выходила. Значит, она останется? Доктор Двали в таких случаях представлял Айзека всем новым жителям. Наверное, представит и сейчас. Возможно, за ужином.

В поселок очень редко приходили посторонние. А те, что приходили, обычно оставались.

Айзек принял ванну, переоделся и пошел в столовую.

* * *

Каждый вечер здесь собиралась вся община, все тридцать человек. Завтраки и обеды каждый готовил себе сам, когда пожелает. А вот ужины по традиции были сущими — всегда многолюдными и шумными.

Айзеку нравилось слушать разговоры взрослых, хотя он мало что в них понимал, если только речь не шла о самых простых вещах: чья очередь ехать в город за продуктами, как починить или подправить крышу. Но чаще, поскольку почти все взрослые были учеными-теоретиками, разговор касался абстрактных материй. Детали этих дискуссий Айзеку почти ничего не говорили, но он каким-то образом улавливал общий смысл. Говорилось о времени, о звездах, о гипотетиках, о биотехнологиях, эволюции и трансформации. Хотя все эти беседы обычно вертелись вокруг понятий, ему недоступных, за ними ощущалось присутствие чего-то особенного, высокого. Споры о том, стоит ли называть гипотетиков «они» и говорить о них как о мыслящих существах, или же это стихийный физический процесс огромных масштабов, нередко переходили в ожесточенные дебаты. Философские концепции яростно атаковались и защищались, словно укрепленные рубежи, словно и недоступной близости разбиралась и снова собиралась Вселенная.