Моим матери и отцу, которые в разных местах и разными способами сражались против фашистов и нацистов, потеряли много ближайших друзей и не получили никакой благодарности

СОЛДАТ

По холодному полю безмолвной вселенной

Шагают ребята, стройны и сильны.

Их смех не звенит в молчании тленном,

Голоса над шеренгами не слышны.

Они жили и тщетно любили когда-то,

Но тонкому воздуху слов не снести.

Юность болью запомнилась этим ребятам,

Потускнело их золото в долгом пути.

Но сердца их верны, и немые вопросы

Застывают в ярких и храбрых глазах:

«Так ли были нужны наши души и слезы?

Не напрасно ли мы не вернулись назад?»

На карте не сыщешь холодного поля,

И юноши дальше идут, как в строю,

Ни о мире не ведая и ни о доле,

Что не выпадет им уже в тихом раю.

Хамберт Вулф

Доктор Яннис провел неплохой день – никто из его пациентов не умер и никому не стало хуже. Он присутствовал при удивительно легком отёле, вскрыл один абсцесс, удалил коренной зуб, прописал некой даме легкого поведения дозу «сальварсана», поставил малоприятную, но зримо плодотворную клизму и, проявив ловкость рук, сотворил чудо врачевания.

Он усмехнулся про себя: никакого сомнения – чудо это уже расхваливают как достойное самого… святого Герасима. Доктора вызвали к старику Стаматису – тот жаловался на боль в ухе, – и он заглянул в ушное отверстие, промозглое, заросшее лишайником и сталагмитами больше, чем Дрогаратская пещера. Врачевание он начал с того, что вычистил лишайник с помощью намотанного на конец длинной спички кусочка ваты, смоченной в спирте. Доктор знал, что старик Стаматис с детства глух на это ухо, и оно у него постоянно болит, но все равно удивился, когда в глубине мохнатого прохода кончик спички наткнулся на что-то твердое и неподатливое; присутствие инородного тела невозможно было объяснить ни физиологией, ни анатомией. Старика доктор подвел к окну, распахнул ставни, и ворвавшиеся полуденный зной и свет мгновенно заполнили комнату лучезарным сиянием, словно какой-то настойчивый и чересчур осиянный ангел по ошибке выбрал это место для Богоявления. Жена старого Стаматиса крякнула: непорядок это – впускать так много света в дом в такой час. Ну так и есть – пыль растревожили, вон они, пылинки-то, прямо летают по всей комнате.

Доктор Яннис наклонил старику голову и вгляделся в ухо. Длинной спичкой раздвинул заросли жестких седых волос в шелухе перхоти. Внутри было что-то похожее на шарик. Доктор поскреб его поверхность, чтобы удалить налет темно-коричневой едкой серы, и увидел горошину. Несомненно, это горошина – светло-зеленая, чуть сморщенная. Никакого сомнения.

– Ты засовывал что-нибудь в ухо? – строго спросил доктор.

– Да вроде только палец, – ответил Стаматис.

– А как давно ты глух на это ухо?

– Сколько помню себя.

В воображении доктора Янниса возникла нелепая картинка. Он представил Стаматиса ребенком: только-только научился ходить, но физиономия – такая же бугристая, такой же сутулый и с такими же волосатыми ушами; вот он карабкается на кухонный стол и берет с деревянного блюда сушеную горошину. Засовывает ее в рот, понимает, что она слишком твердая, не раскусить, и запихивает ее в ухо.

Доктор усмехнулся:

– В детстве ты, наверное, был большим шалуном?

– Сущий бесёнок.

– Молчи, женщина, ты меня тогда не знала.

– Мне твоя матушка рассказывала, упокой Господь ее душу, – ответила старуха, поджав губы и сложив на груди руки, – и сестры твои говорили.

Доктор Яннис раздумывал. Горошина, несомненно, давно окаменела, сидит слишком глубоко – так просто ее не вытащить.

– У тебя есть рыболовный крючок, примерно под кефаль, с длинным цевьем? И легкий молоточек?

Пара переглянулась с одинаковой мыслью: их доктор, должно быть, спятил.

– А при чем тут мое больное ухо? – подозрительно спросил Стаматис.

– У тебя чрезмерная аудиторная непроходимость, – ответил доктор, хорошо зная, что нужно подпустить этакой врачебной таинственности, и прекрасно понимая, что «горошина в ухе» вряд ли принесет ему вознаграждение.

– Я могу удалить ее рыболовным крючком и молоточком – это идеальный способ преодоления un embarrass de petit pois.[1]– Он произносил французские слова в жеманной парижской манере, хотя ирония была понятна только ему одному.

Крючок и молоток немедленно доставили, и доктор аккуратно выпрямил крючок на каменных плитах пола. Затем подозвал старика и велел ему положить голову на подоконник, где больше света. Стаматис лег, вращая глазами, а старуха прикрыла лицо руками, глядя сквозь пальцы.

– Поскорее, доктор, – воскликнул Стаматис, – на этом подоконнике жарче, чем в пекле.

Доктор осторожно вставил выпрямленный крючок в косматое отверстие и поднял молоток, но застыл от хриплого пронзительного крика – будто ворона закаркала. Ошеломленная старуха в ужасе заламывала руки и причитала:

– О-о-о-о, ты хочешь вогнать крючок ему в мозги! Господи милосердный, святые угодники и Мария, заступитесь за нас!

Доктор помедлил – он сообразил, что если горошина очень затвердела, вполне вероятно, жало крючка не проткнет ее, а загонит еще глубже. Можно даже порвать барабанную перепонку. Он выпрямился и задумчиво покрутил кончик седого уса.

– Меняем план, – объявил он. – По дальнейшем размышлении я решил, что лучше будет наполнить ухо водой и тем самым смягчить излишнюю окклюзию. Кирья,[2]вы должны держать это ухо в теплой воде до вечера, пока я не вернусь. Не позволяйте пациенту двигаться, пусть лежит на боку с полным ухом. Это понятно?

Доктор Яннис вернулся в шесть часов и успешно подцепил размякшую горошину без всякого молотка. Он проделал это довольно ловко и преподнес горошину на освидетельствование паре. Никто из них не опознал ее, покрытую жирной темной серой, противную и вонючую, как нечто бобовое.

– Изрядная фасолинка, верно? – спросил доктор.

Старуха кивнула, будто что-то действительно поняла, но в ее глазах вспыхнуло изумление. Стаматис похлопал рукой по голове и воскликнул:

– А там холодно внутри! Господи, и громко! Я хочу сказать – всё громко! И голос мой громкий!

– Мы вылечили твою глухоту, – объявил доктор Яннис. – По-моему, очень успешная операция.